И сразу же, судя по тому, как они тревожно забегали, заметались, понял — права была травница, ох как права, но дальше эту тему развивать не стал, решив не торопить события.
Тем более скоро приедет Ратьша, а потому Онуфрия все равно придется смещать с поста тысяцкого.
Разумеется, свой отряд, который он обязан выставить, у него останется, но, не имея власти над княжеской дружиной, он навряд ли насмелится на что худое.
Да и нельзя ему учинять какие-то разборки, тем более до второго августа, то есть до Перунова дня. Наоборот, в его княжестве, пусть пока, внешне должна царить тишь да гладь, чтобы как можно выше поднять свой авторитет перед прочими князьями.
А Онуфрий меж тем продолжал недоумевать, гадая, кто мог выдать его тайную беседу с князем Глебом, в которой шла речь о дальнейшей судьбе Константина.
По всему выходило, что вроде бы выдавать некому. Послухов тому не имелось — разговор велся в светелке, за плотно закрытыми дубовыми дверями, и выставленные внизу у лестницы ратники услышать что-либо при всем желании никак не могли.
«Сам Глеб остерег? — растерянно подумал Онуфрий. — Да нет, не должно. Не будет он своего верного слугу выдавать. Ему это ни к чему. Нужен я ему, и еще долго у него во мне нуждишка будет — уж я постараюсь».
И вновь его мысли перекинулись на соседей по пиру, которые — с них станется — запросто могли оговорить его перед Константином, чтобы свалить, а самим занять его место.
«Вот только кто? — прикидывал он. — Куней не мог — он всегда мне в голос подпевал. Знает, пока едины мы — силой останемся. А может, князь хитро сделал? Легонько наказал своего наушника, дабы у меня и помыслов про него не было. Сегодня, пожалуй, легче всех отделался Житобуд, да и то придрался к нему князь. Оно ведь и впрямь никогда такого не бывало, чтоб у боярского смерда по его смерти все князю отходило. Наверное, хоть как-то да надо было его ущемить, дабы соблюсти видимость. Ну точно, он. Ай да Житобуд. Хитер, бес, но ведь и я не промах! Ничего-ничего, сочтемся!»
Решив непременно посчитаться с наушником, только попозже, он смело повернулся к Константину:
— А что, княже, не повелишь ли гусляру, коль решил его в почете держать, что-нибудь веселое спеть, а то вон лики у всех хмурые больно. Будто не пируем, а на тризне[71] сидим.
— Все в точности и есть, яко ты сказываешь, — мрачно откликнулся Завид. — Она и есть тризна по моим трем десяткам гривен, да еще сколь за лечбу взыщут — не ведаю. Сплошной разор. Тебе, Онуфрий, легко речь вести, сундуки-то, поди, в скотницах от злата ломятся, а тут… — И он, не договорив, сокрушенно вздохнул и с горя опрокинул в себя очередной кубок с хмельным медом.