Как на грех, он не знал и еще одного немаловажного обстоятельства — в каком году он находится, ну хотя бы примерно.
Спрашивать об этом впрямую, так, чего доброго, решат, что совсем допился или вообще поехала крыша, а идти окольными путями ему пока не удавалось.
Точнее, он ими и шел, начиная с сегодняшнего пира, но безуспешно, во всяком случае, пока.
Приблизительное представление у него, разумеется, составилось, но уж очень широкое.
С одной стороны, учитывая, что сам Костя в данный момент приехал в гости к своим родичам, проживающим в Переяславле Рязанском, а князь Глеб правит в Рязани, получалось, что она может быть только Старой Рязанью, той самой, которую сожгли во время Батыева нашествия, да так и не восстановили.
Следовательно, дело происходит до татарского ига, то есть верхняя планка не выше декабря тысяча двести тридцать седьмого года.
С другой стороны, княжество вроде уже обособилось, стало самостоятельным, следовательно, нижняя планка зависла где-то на рубеже одиннадцатого и двенадцатого веков.
Итак, получался диапазон на век с четвертью. Остальное же…
Тут оставалось только гадать.
Впрочем, после некоторого раздумья приемлемый вариант нашелся. Надо, сидя за столом, просто выбрать удобный случай и раскритиковать владимиро-суздальских князей. Пусть хозяева, поддержав тему, помянут имя сидящего ныне на престоле северных соседей Рязани, и тогда все сразу станет ясно.
Придя к этому выводу, он, успокоившись, уснул, лелея тайную надежду, что проснется на своей полке в купе под шумный стук колес или очнется, стоя в заплеванном грязном тамбуре, а происходящее сейчас с ним окажется только сном.
Пробуждение его было не из самых приятных. Целых пять минут он ошалело таращился на своего стременного Епифана, который, учитывая походно-полевые условия, очевидно, исполнял заодно и должность княжеского постельничего, так сказать, по совместительству.
Потом наконец до него дошло, что вчерашнее путешествие по средневековому Рязанскому княжеству далеко не закончилось, и он принялся совершать утреннее омовение.
Поливал ему на руки Епифан, а он, склонившись над тазиком, умывался.
Поначалу Костя хотел напомнить своему стременному, что хорошо бы еще раздобыть и мыла, но потом понял, что если о нем здесь и знали, то только теоретически, иначе князю подали бы его без лишнего напоминания.
О зубной пасте и вовсе нечего было думать. Не говоря уже о заморских марках, он бы с огромным удовольствием ухватился за тюбик какой-нибудь «Апельсиновой» и даже, на худой конец, не побрезговал бы зубным порошком, но…