— А что Ратьша? — в недоумении пожал плечами Зворыка. — Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.
— А мне надо, чтоб казал, — пояснил непонятливому слуге Константин. — А давай-ка округлим остаток до двадцати, чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую. — И, уже обращаясь к Епифану, добавил: — Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.
— Это что же, — Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному, — это вона ты как! Да быть того не могет, чтоб он после эдаких словес не приехал…
— А еще добавь, — нетерпеливо перебил его Константин, — что не дело это, простого гонца посылать, и, если бы не рана моя, сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего — головой отвечаешь.
— Славно сказано, княже, — вновь восхитился Епифан. — И мудро́, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. — И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз.
Тем не менее на ногах дворский удержался и вопрошающе уставился на князя.
— Так я тоже пойду, княже? Выдам гонцу гривну.
— Обожди, — остановил его Константин. — Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.
— Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть бы ее поберег, — взмолился Зворыка.
Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим.
Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и он твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его.
Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить остальных бояр, пышущих жаром наживы, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.