Однако напоминал юный Любомир ее лишь внешне, своими габаритами, ну и еще добродушным характером, зато шустер был до ужаса и чертовски сообразителен.
А еще Любомир умел мастерски изображать различных людей, в точности передавая жесты, походку, поведение, манеру говорить и мастерски копируя даже сам голос. За это он и пострадал.
Как-то раз Фекла вопреки своему обыкновению молча вышла на крыльцо и увидела, как внизу, во дворе, Любомир в очередной раз по просьбе многочисленной дворни кого-то представляет, а приглядевшись, к огромному ужасу и возмущению, узнала себя.
В сообразительности же его Константин вскоре успел убедиться на практике, когда тот, донельзя благодарный князю за благополучное высвобождение из поруба и избавление от неминуемой жестокой порки, уже несколько раз сумел устроить так, чтобы князь под самыми что ни на есть благовидными предлогами навестил свою желанную.
То с жалобой на того самого тиуна к нему приходили мужики из Березовки, и приходилось ехать туда, дабы разобраться на месте. То возникал спор с соседним сельцом из-за удобного покоса, и ходоки из обеих деревень чуть ли не в драку кидались друг на друга на княжьем подворье. То, дескать, коза разродилась двухголовым чудищем.
Одним словом, фантазия у парня не отдыхала ни минуты. В ответ же на вопросы Константина, как у него все это так ловко получается, Любомир, смущенно потупив глаза, просил дозволения не отвечать.
О том, что мальчишка придумает на следующий раз, Константин уже и не спрашивал, уверовав в редкое дарование хлопца, который одной стрелой убивал сразу двух зайцев: пособлял князю и одновременно пакостил ненавистной княгине Фекле.
В свободное же время Любомир частенько, открывши рот и затаив дыхание, слушал байки одного из княжеских дружинников, вечно улыбающегося и смешливого Константина.
Родился он четырнадцатого октября, в один день с князем Константином, хотя и на восемь лет позже. Счастливый папаша, не мудрствуя лукаво, окрестил своего запоздалого первенца точно так же, как и князь-отец, специально выждав целую неделю и подгадав к двадцать второму числу, чтобы была возможность выбрать из святцев имя того же самого эфесского отрока.
Малец вырос и, пойдя по стопам родителя, с годами попал в княжью дружину. Очень скоро он приобрел славу не только одного из первых удальцов, но и безудержного враля, да такого, что сам Мюнхаузен позеленел бы от зависти и злости, послушав хоть с полчаса речи оного дружинника.
Впрочем, барон еще не родился и слушать его никак не мог, зато сын поварихи, с детства мечтающий приобщиться к ратному делу, с открытым ртом ловил каждое слово княжеского тезки, причем принимал все россказни и байки за чистую монету, от начала до конца.