— Твоё величество, прикажешь позвать Менхеперра-сенеба?
Он удивился — зачем? Если бы был жив мудрый Джосеркара-сенеб, он приказал бы позвать его. Верный друг сумел бы утешить умирающего, а если бы последние страдания содрогающегося тела стали невыносимыми, нашёл бы средства облегчить их. Но Джосеркара-сенеб давно уже вкушает плоды на полях Налу, он ушёл, оставив на земле только свой голос, который сейчас звучит в ушах Тутмоса: «Иди, иди, иди…» Кто же сказал, что человек уходит, не оставив никакого следа? Это звезда падает с небес, сгорая в бесконечном пространстве, ибо она нема и бездушна. Но почему никогда раньше Тутмос не слышал этого голоса, хотя так хотел услышать его, хотя так нуждался в совете и утешении и с тоской смотрел в пустоту, которая не могла облечься плотью мудрого жреца, чья жизнь была посвящена царскому дому? Но он звучит, звучит всё явственнее, этот голос, призывающий Тутмоса-воителя продолжать свой путь. Когда-то умирающий отец произнёс то же слово: «Иди!»
Тутмос выполнил его волю, он всегда шёл вперёд, будь то горная тропа при подходе к Мегиддо или великая пустыня, будь то Зал Совета или тайное святилище храма. Куда же идти ему теперь? Видно, осталось пройти последний путь, подобный извивам змеи Мехен, пройти мимо стражей Аменти, произнеся таинственные и страшные слова, и войти в зал загробного судилища, где уста его произнесут слова отречения. «Я не совершал несправедливостей против людей, я не был жесток к животным, я не совершал грехов в Месте Истины, я не пытался узнать то, что ещё не стало, я не был безразличен, видя зло, моё имя не было сообщено Водителю Ладьи, я не богохульствовал, я не отнимал ничего у бедняка, я не нарушал божественного табу, я не вредил служителю в глазах его хозяина, я не отравлял, я не заставлял никого рыдать, я не убивал, я не приказывал убивать, я никому не причинял страданий…» А истинность его слов покажет белое перо Маат…
— Твоё величество, Менхеперра-сенеб здесь. Ты слышишь меня, любимый?
Он слышит голос Меритра, но не может или, вернее, не хочет отвечать — неужели они не понимают, как он устал за пятьдесят четыре года своего царствования, за время своих почти ежегодных военных походов? Он ощущал тяжёлое дыхание этой усталости и тогда, тридцать два года назад, когда вбежала в его покои заплаканная девочка Меритра и возвестила о смерти Хатшепсут. Он чувствовал её и позже, когда гнался за царём Митанни и безуспешно, раз за разом, осаждал непокорный Кидши. Тутмос-воитель устал, его клонит ко сну. Боли нет совсем, только груди тяжело, как будто на неё навалился камень. И это он уже испытывал когда-то — должно быть, там, в горном ущелье неподалёку от Кидши, в знойный полдень девятого дня. Слабый отголосок боли чувствует он в правой руке чуть пониже плеча, в том месте, где когда-то сошлись края едва не погубившей его раны. Чьи-то лёгкие пальцы касаются старого шрама — пальцы Меритра? Нет, он узнает руку Рамери, это Рамери стоит теперь совсем близко, снова склонившись над ним, как было в ущелье. Но его нет, он давно уже умер, даже Ка его бесприютно и лишено своей обители, почему же он здесь, такой же, как был всегда? А вот лицо Меритра, такое же, как в последнее время, постаревшее, только глаза ещё цветут. Неужели она тоже умерла? Но у неё на глазах слёзы, а ведь мёртвые не плачут — они стоят молчаливо и спокойно, как Рамери, и прикосновение их рук ощущается, как вздох ветра.