день: мы с подругой поехали в Ботанический сад и гуляли там, и не сразу заметили, что взрослые
куда-то бегут, о чем-то взволнованно говорят, многие плачут. Только часам к трем мы поняли, что
началась война, которая для остальных ленинградцев началась на три часа раньше. Так кончилось
мое детство, но этого я еще не могла понять.
67
А где-то в лесу сидели у костров туристы, люди купались в море, восходили на горы, искали
в тайге руду, ловили рыбу — у многих из них не было радио, транзисторов еще не существовало. Они
узнали о войне на второй, на третий день — они на много часов дольше нас жили мирной жизнью.
Но все-таки тех, кто не знал, были единицы. В этой, нашей войне было радио, и вражеские самоле-
ты, которые в ту же ночь прилетели бомбить Ленинград, и были наши самолеты, отогнавшие их, —
долго их не пропускали к городу, до самого 8 сентября — 26 августа по старому стилю; это была
сто двадцать девятая годовщина Бородинской битвы, когда впервые бомбили Ленинград; город уже
был в кольце блокады, а нас в это время везли по Каме на белом тепло ходе из деревни под Яро-
славлем, казавшейся вначале глубоким тылом, надежно укрывшим ленинградских детей, а потом и
там начались бомбежки, мы поехали дальше, на Урал...
Казалось бы, ничего общего между той войной, 1812 года, и этой, выпавшей на долю моего
поколения. Не было тогда ни бомб, ни самолетов, не было тех ужасов и зверств, о которых мы
скоро узнали; не было, главное, фашизма — но почему же тогда в землянках и госпиталях сорок
первого года, при блокадных коптилках люди читали «Войну и мир», как самую сегодняшнюю, сию-
минутную книгу, и почему любимым стихотворением всех поголовно — от первоклассника до генера-
ла — долгие четыре года войны было лермонтовское «Бородино»?
Чем больше я думаю об этом, тем острее понимаю, что общее было — не в видах оружия, не в
скорости передвижения войск; Толстой понятия не имел о пулеметах, «катюшах» и лагерях уничто-
жения, но он написал и о нас, потому что знал п р о ч е л о в е к а такое, чего хватило на сто с чет-
вертью лет, и когда началась наша война, оказалось, что Толстой заложил в каждого из нас что-то
очень важное, о чем мы до той поры не догадывались, и мы бросились к нему — черпать и черпать из
неиссякаемого источника его книги душевные силы, стойкость и то сложное чувство, которое называет-
ся патриотизмом.
Война вошла в жизнь людей неожиданно — хотя ее ждали, о ней говорили, —
она всегда неожиданна, и люди не сразу впустили ее, еще продолжали держаться за старое. Пьер,
уже высчитав, что он должен убить Наполеона, по-прежнему ездил в клуб и позволял себе радость