— Не знаю, здесь их двое.
— Понятно, — сказал Сенькевич. — А в какой связи это с хищениями?
— С какими? — спросил Децкий.
— У вас в цеху. Замочки и прочее. Ширпотреб.
— Ширпотреб вел Павел. Я не думаю, чтобы он был расхитителем. Не стал бы он мелочиться. Да и недостачи никогда не было. Недостачу ведь скрыть нельзя. Все документы были в полнейшем порядке. Нет, едва ли это возможно…
И тут Децкому стало легко и стало внятно, что так, только так и надо ему держаться впредь — верить в Пашину честность, поразиться, если докажут Пашину вину. А если крыса эта, Петька, и останется жив и начнет вспоминать, что, с кем и за сколько делалось, что, кому и когда говорилось, что и куда сбывалось, то презрительно пожимать плечами — лжет, врет, мстит за поиски убийцы и грабителя. Нечем ему доказать, одни голые слова, а словам без видимых, ощутимых доказательств веры нет. Зато вот что неопровержимо: что его, Децкого, держали с кляпом во рту, избили кастетом, что он пострадал наравне с инспектором розыска. А кого обокрали? А кто искал вора? А кто искал убийцу Паши? Кто вел частное следствие? Факты железные, тут даже Сенькевич подтвердит.
— А если и брал Пташук по мелочам, — сказал Децкий, — уже без разницы, уже не имеет значения.
И скорбно вздохнув, он попросил майора:
— Курить хочется невмоготу. Давайте закурим.
— Никак нельзя, — ответил Сенькевич. — Закурим, а дым сквозь щели — и никто не придет. Скажите, Децкий, а вам хочется, чтобы они пришли?
— А что им остается?
— Да, — согласился Сенькевич, — они вернутся. И это убеждает меня, что нам с вами еще предстоит немало разговоров.
Сенькевич спустился вниз, где Корбов, стоя возле дверей, обозревал сквозь щель окрестности.
— Тишина! — сказал Корбов. — Может, они в город смотались?
— Нет, — возразил Сенькевич, — это для них не спасение. Поищи-ка в кармане, записка там должна быть.
Корбов сунул руку в карман и достал две скомканные бумажки.
— Ну вот, улики, — усмехнулся Сенькевич, расправляя половинки листа. Если сам Смирнов писал, то хоть бы ради них должны возвратиться.
— А вдруг не сам?
— Кто б ни писал — улика. Придут.
Замолчали.
Ни звука не слышалось сверху, где сидел Децкий, и вокруг мельницы словно бы все замерло, только глухо рокотал водосброс.
— Иди-ка к окну, — сказал Сенькевич. — Вдруг они тылами вернутся.
Корбов понятливо кивнул и отправился по указанию. Проскрипели лестница, сухие доски помоста, и вновь настала ровная тягостная тишина.
Сенькевич, став на место Корбова, поглядывал на недалекую опушку, откуда могли появиться преступники, а мысли его текли сами собой, и мысли эти были угрюмые. Он находился в засаде, и ему сейчас припоминались многие другие ожидания, когда так же медленно тянулось время, а неизвестность и ответственность, связанные с задержанием, отзывались таким же глубоким волнением. И вставали в памяти люди, которых приходилось задерживать: это всегда были разные люди — различной силы, храбрости, ума, темперамента, но всех их роднила непонятная Сенькевичу способность быстро и бездумно ударом ножа, дубины, камня сокрушить чужую жизнь и судьбу.