Придя к этому выводу, Мрачковский попросил о встрече со Смирновым и сказал ему: “Иван Никитич, дай им, чего они хотят. Это нужно дать.” (А.Кестлер. Трагедия “стальных людей”. “Литературная газета”, 1988, №31).
Советские чекисты охотно делились своим опытом в порядке оказания “интернациональной помощи”, и работники братских секретных служб с успехом применяли те же методы. Польский журналист Виктор Ворошильский рассказал в своем “Венгерском дневнике” 1956 года, как в 1949 году готовили процесс Ласло Райка. Этому венгерскому коммунисту говорили примерно то же, что и Мрачковскому: “Страна переживает трудности. Но народ не поймет, почему, – в тонкостях экономики и политике он не разбирается. Скажем ему о предательстве – это говорит воображению каждого. Ты должен взять вину на себя. Это страшно, но ведь ты старый товарищ – неужели ты не поможешь партии?”
Вот такая партийная традиция тянулась с лета 1936 года. Этим летом, 18 июня, умер А.М.Горький. На процессе 1938 года эту смерть навесили на Ягоду, равно как и смерть сына Горького, Максима Пешкова. Ягода якобы подучил Крючкова, секретаря Горького, давать Максиму как можно больше алкоголя, а потом простудить его, “оставить как-нибудь полежать в снегу”. Во исполнение этого приказа Крючков в сырую, холодную ночь 2 мая 1934 года оставил Максима одного, пьяного, на скамейке московского бульвара, после чего Максим заболел воспалением легких и умер. Как пишет Н.Берберова (Железная женщина, Нью-Йорк, 1982, с.262), “мало кто этому Верил. Максим был молод, спортивен, здоров”. Ради правдоподобия пришлось добавить неправильное лечение, проводившееся сообщниками Ягоды, “докторами могильной медицины”, как изощрялись газеты 1938 года, Левиными и Плетневым. Ягода, правда, уверял на суде, что действовал не по политическим, а по личным мотивам, – жена Максима Пешкова Надежда Введенская была любовницей Ягоды.
Этим же докторам было предъявлено обвинение, будто они по приказу Ягоды “залечили” и самого Горького. Обвинение это и тогда уже выглядело в достаточной степени липовым. Позже возникла встречная версия, будто Горького убрал Сталин, потому что “великий пролетарский писатель” якобы мешал развязать террор. На самом деле Горький давно уже никому и ничему не мешал. С одной стороны, вознесенный до небес и окруженный фимиамом, а с другой – взятый под неусыпный контроль, физически и морально сломленный, Горький, не глядя, подмахнул бы любой приговор, завизированный Сталиным. Фактически, как писатель и как человек, Горький умер уже давно, его физическая смерть за два месяца до начала “великого террора” не должна своей кажущейся своевременностью наводить на мрачные подозрения.