простые же люди используют специальные носочные зажимы-подтяжки, либо высокие, стягивающиеся под коленом гольфы.
Зато напрасными оказались опасения футурошока при виде застежек-молний,[15] надзиратели оказались прекрасно знакомы с данным изобретением. Хотя это не помешало им вертеть рюкзачок из стороны в сторону совсем по-детски, как новую игрушку. Я страшно боялся, что отберут все, вплоть до стоптанных кроссовок, «отельного» спортивного костюма и грязных боксеров, однако необычный, явно заграничный гардероб явно озадачил, а возможно напугал местную тюремную обслугу. Так что они довольствовались «подарком» в виде початой пачки одноразовых бритвенных станков, да тюбиком крема для бритья.
Спустя десяток минут дверь камеры, массивная, как у сейфа, почти бесшумно захлопнулась за моей спиной. Немедленно раздался тяжелый, ахающий стук защелки, а сразу за ним с хрустом два раза провернулся ключ.
«Как-то слишком выходит солидно для КПЗ», – подумал я, без сил падая на привинченную к стене железную раму с переплетенными железными же нитями-пружинами.
* * *
В моем персональном застенке мокро, темно и адски скучно. Четыре шага туда, четыре обратно, асфальтовый пол, забранное решеткой тусклое окно у потолка, под ним крохотный рукомойник очень странного устройства: для того, чтобы из крана потекла вода, надо левой рукой все время нажимать на длинный деревянный рычаг. В углу чудо цивилизации – чугунный унитаз не иначе как царских времен. Ни прогулок, ни газет, ничего, даже морды надзирателя не рассмотреть.
Единственная забава – стирать тряпкой струйки воды со стен и лужицы с полу, да читать выцарапанные на стенах не особенно утешительные надписи типа «кто может, сообщите на Ивановскую улицу, 24, доктор Алтуров расстрелян». Встречались и варианты посложнее, например, в красном углу химическим карандашом наивная и явно неумелая рука тщательно прорисовала образ-икону, а также оставила каллиграфическую (насколько это реально в данных обстоятельствах) надпись «раба Божья Екатерина думает о своих деточках, которые молятся за маму святому Угоднику Божьему. Январь 1925 года».
Кроме этого интересны календари на стенах, во множестве «расчерченные» предшественниками. Самый длинный тянется на одиннадцать месяцев, начат чем-то острым, так сделана примерно треть, затем идет простой и чуть позже химический карандаш. Самый короткий – всего двадцать дней. Поперек последних не закрытых клеток мало обнадеживающая приписка: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».[16]
Паек не скуден, но растолстеть сложно. Около семи часов утра в окошечко двери просовывают небрежно отпластанный от чего-то очень большого кусок темного хлеба грамм на четыреста, по качеству отдаленно похожий на «фитнес» из будущего. В полдень полагается небольшая мисочка разваренной в отвратительную массу каши, обычно ячменной, но иногда выдают пшенку или даже гречу. Вечером, на ужин, тарелка жидкого как вода и гадкого до несъедобности типа-супа с волокнами капусты и опять каша.