— Да. Конечно, для оформления бумаг потребуется еще время, но Его Величество высоко оценил мою работу в последние месяцы.
Набережная Фонтанки красива даже зимой. Река уже схватилась льдом и даже слегка присыпана снегом, но тротуары расчищены, так что гулять приятно, хотя щеки пощипывает морозец.
— И что теперь?
— Теперь праздновать будем этот ваш самый главный день в году. — он улыбнулся. — Пока Вы вели активную светскую жизнь, я плотнее пообщался с Вашими близкими.
Ой, нет!
— Должен признать, что недооценил Ваши слова относительно политической обстановки. И теперь у меня куда больше планов на ближайшие годы, чем два месяца назад.
Я бы и о других твоих планах послушала, но пока хватает и прогулки вместе. Как только на виске появляется вторая капля пота, я подворачиваю ножку, и теперь могу только в экипаже. Вряд ли моя хитрость прошла незамеченной, но суетится надо мной он всерьез.
* * *
А через несколько часов наступает Новый 1898 год. Часы в холле бьют 12 раз, мы открываем шампанское, включаем айфон с новогодним гимном от Дискотеки Аварии, и зажигаем!!!
Я успела загадать несколько желаний, и верю, что они сбудутся. Поэтому пока рассказывать не буду.
* * *
Говорят, как встретишь Новый год, так и проведешь. Вранье. Весь январь ушел псу под хвост — и с документами возникли какие-то проволочки, да и операция получилась так себе. То есть мы с Люськой, конечно, расслабились и поверили в свою безумную удачливость, ну или организм Тюхтяева взбунтовался. Осколки экипажа из мышц мы извлекли и все вроде бы правильно сделали, но воспаление не хотело проходить, и пару-тройку недель мой герой температурил и хандрил.
День, другой, третий. Температура не так чтобы высокая, но не проходит, кожа на ноге воспалена, горит прямо под ладонью. Посеревшее лицо не отрывается от угла, в котором явно что-то интересное вещают, и мне не особо льстящее. Целыми днями молчит, и даже враз оскудевшее мое остроумие не помогает все исправить. Порой случаются хорошие дни, когда и жар спадает, но длится это до ночи, а там все заново.
Мы опять пропустили мои именины, но вспомнили об этом лишь через несколько дней, когда дошли открытки от моих малочисленных знакомых. Я практически переехала в его спальню, заходя к себе лишь переодеться и помыться, но это отнюдь не способствовало нашей близости. Наоборот, мы начали ругаться.
— Я не просил меня лечить. — выдал он однажды.
Меня вообще никто не просил это делать. Вот и страдаем теперь от самоуправства, верно?
— Да, я помню, что это я Вас об этом просила. Очень просила. — и вот помолчать бы, но едкое само срывается с языка. Порой ищу и не нахожу в себе какого-то особенного тепла, смешивая ненависть к его недугу с самим пациентом. Ну а что он, в самом-то деле?