– Done, – сказала она. – Его будят.
– Лена! – сказал он. – Не сейчас. Не производи на меня впечатления сейчас. По-русски, плиз. Что случилось на нейтралке конкретно?
– Пока предварительно. Лиса возвращали с тренировочного выхода через «Две Трубы». По оговорённому плану, я проверила.
– Это знаю. Вторую неделю уже.
– И пока всё. Они зашли в бар около часу ночи. И там что-то случилось. А Лис официально в бегах по тревожному сигналу с пульта. Он срезал браслет.
– То есть, это одна беда, а не две.
– Судя по всему.
– Всю связь по Лису, милиции, вохре и охране периметра ко мне на стол. Марченко приказываю доставить в любом состоянии. Блинчук ещё не звонил?
– Пока нет.
– Прими его на себя, Лена, как ты умеешь. Не до него сейчас. И пусть не дёргается, заканчивает дела в Москве. К утру всё плохое уже произойдёт.
– Шоколад, – сказала Фирсова, как бедованка.
Коростылёв улыбнулся.
– Налево кругом марш, старший лейтенант.
До взрыва четырёх из пяти телефонов на телефонной тумбочке стола есть верных полминуты, по опыту оценивал Коростылёв. За эти полминуты он попил кофейку и разложил в памяти требуемые ситуацией воображаемые папки. Только бы не убийство. Затею москвичей с заключёнными кретинизмом считало всё внутреннее командование КЗАИ. Но Грачёв и Ерин идею продавили в Комиссии прошлой осенью, а Дед подписал и постановил. Блинчук приехал с сессии кипящий, и два дня просто пил в «Чипке», осаживал кипяток. Делать было нечего, машина завертелась, в Предзонье наехала целая гопа магацитлов из МВД, сходящих с ума от возможности попользоваться бездонными американскими складами по спецталонам. Всё происходило очень быстро. Проблема 17-й площадки действительно была большая проблема, никак к 17-ой не могли подобраться, совершенно непроходимое, злое место, но московские умы реально, как вдруг выяснилось, собирались пробивать трек колонной пожизненно осуждённых. Марш к новой жизни, называли они его. Это Коростылёв слышал собственными ушами, потом ещё переспрашивал Блинчука, правда ли, что он это слышал. То есть вот прямо так, прямо с поезда гнать зека в Зону по коридору из конвойных. Вспоминать прошлые ноябрь и декабрь, проведённые в непрерывных скандалах с москвичами, Коростылёву теперь не хотелось, и он был уверен, что никогда не захочется. Кое-что удалось им внушить. Но «полбедою меньше – всё равно беда». Даже когда его, Коростылёва, вариант исполнения предначертания небожительного Деда, хотя бы теоретически реальный, был чудом принят (Блинчук объяснил – Грачёва и Ерина что-то сильно одномоментно отвлекло, с Кавказом что-то, и только поэтому безумие марша к новой жизни не реализовалось мгновенно и непререкаемо), и два эшелона с зека, простоявшие в ледяных отстойниках Базар-Вокзала всё это время, отправились восвояси, умный трезвый Блинчук сказал ему, пригласив в свою курилку: «Один-единственный инцидент, и у нас бунт, Олег Витальич. Тебе снился когда-нибудь бунт трекеров? Небессмысленный, но беспощадный?» Бунт трекеров снился Коростылёву не реже раза в неделю. Полбеды в Предзонье – не меньше ядерного взрыва. Беда. Беда-Матушка. Нельзя вслух. И сплюнь. И перекрестись: и туда, и обратно.