Алексей — раздутые ноздри, тяжелое дыхание — стоял неподвижно, вцепившись в деревянный столбик, отделявший тротуар от мостовой, но только стоял и смотрел. Быть может, он знал и понимал детским умом больше, чем его старший брат.
Толпа, сделав свое дело, схлынула, разлетелась, точно ее и не было, охваченная уже иным чувством — страхом возмездия, и мостовая внезапно очистилась, опустела. Только истерзанное тело воришки, куча лохмотьев… Санька, отирая кровь со щеки, подошел, склонился. Взял Мордухаеву руку и опустил. Приподнял его голову.
— Они убили его, — сказал Саня.
Алексей машинально поднес три сложенных пальца ко лбу. И пальцы и губы его дрожали.
Явились военные, откуда-то взялась лошадь с телегой, на которую взвалили то, что недавно было Машенькой, и лошадь, опустив голову, стуча копытами, повезла.
— За что убили? — вполголоса сказал Саня. — Связку копченых лещей стащил. Жрите теперь! Подавитесь!
Пришли после работы мать с отцом, пришел Вова.
— Мещане! — сказала мать, выслушав Санин рассказ. И перекрестилась. И стала приготовлять Сане свинцовую примочку. У нее против всех ушибов было одно средство: свинцовая примочка.
— Сволочи! — сказал отец, меняясь в лице. Братья успели заметить: отец по-прежнему стал грозным, неуемным человеком, и они его побаивались. — Сволочи! Лабазники! Спекулянты без роду, без племени! Разве это революционный народ? Правильно, мать, мещане! Мы запретили самосуд под угрозой суровой кары, а эти что делают? — И зашагал, зашагал по, комнате — лев в клетке.
— Царя свергли, и люди радовались: конец войне! А конца нет. Такой праздник был, такой праздник?.. — сказал Саня.
— Дурачье правит, — ответил отец с сердцем. И все взад-вперед, взад-вперед. Мала ему зала. — И во главе дурачье, собственники, фанфароны! — Скривил рот: — Временное правительство! Ми́ра не заключают, землю крестьянам не отдают! А народ дичает на войне. Да, что посеешь, то и пожнешь! В Петрограде рабочие вооружаются.
— А у нас?
— А про то помолчим пока. Снег растает — новая трава вырастет. — Отец любил иной раз прибегнуть к иносказанию.
В дверях — человек в матросском бушлате, с живыми веселыми глазами и открытым лицом. И голос твердый, звучный.
— Здорово, Николай Алексеич! Явился!
— Ну, дай на тебя посмотреть, — сказал отец. — Снимай бушлат.
— Ладно, после налюбуешься! Жена? Очень рад… А эти — все ваши? По именам-то помню…
— Они самые. Алексей. Саня. Вова. А четвертый, Илья, в Казани.
— Ну, будем знакомы, ребята. Меня зовут Фонарев, Сергей Иваныч, — сказал матрос. Пожатие у него было крепкое.