— Это Вам от хозяина и от оркестра, — выпалил он и умчался.
Егор погладил её по обнажённому плечику:
— Я сейчас.
И пошёл к оркестру. Подойдя, вытащил сотенную баксов, протянул пианисту:
— А это от нас, большое спасибо.
Те, поначалу онемев от неожиданности, вдруг задвигались, заговорили и почему-то стали его благодарить. Но тут он внезапно ощутил горячую ручку Катеньки:
— Егор, а можно я сыграю для них?
Пианист, ещё сравнительно молодой, худой с бородкой, услышав её вопрос, тут же встал, протянул ей приглашающе руку. Егор приподнял одним движением её лёгкую фигурку, поставил её на эстраду. Она вдруг смутилась, неуверенно подошла к сидению, уселась, подрегулировала, прошлась пальчиками по клавишам, и вот из-под этих нежных, хрупких пальчиков полилась щемящая душу, нежная и в тоже время истинно русская мелодия. Она настолько ярко вызывала образы Родины с её широкими полями, величаво текущими реками, белыми берёзами, синим небом с пушистыми облаками, что все невольно замерли, поглощённые этими видениями. Это было какое-то «наваждение», не верилось, что такое может сотворить человек. А эти теребящие душу и сердца видения все вставали, оживали и казалось им нет конца, и не было сил оторвать людей от них, от этой муки видеть свою Родину, истинную Родину, а не то, во что её пытаются превратить, в чём они сейчас находились. Стояла мёртвая тишина, изредка буквально рассекаемая скрипом стула, звоном нечаянно подвинутого бокала. Все были буквально заколдованы чарующими, гипнотизирующими звуками старого пианино. Всем почему-то стали вспоминаться счастливые детские годы. А музыка всё звала туда, напоминала и очаровывала. Но вот она внезапно «сломалась», стала хаотичной и стихла.
Катя сидела вся опустошённая, обессиленная. По её побледневшей щёчке катилась крупная, прозрачная слеза. Все потрясённо молчали. Егор одним прыжком вскочил на эстраду, легко поднял и бережно прижал её.
— Егор, пошли домой, — шепнула она, положив ему головку на плечо.
В зале стояла мёртвая тишина. Он, глядя вперёд, с дорогой ношей на руках пошёл в вестибюль. Швейцар, как то уж очень благодарный засуетился — подал пальто, сапожки и в пылу чуть ли не принялся её обряжать. Но Егор легко, одним движением отстранил его, сам одел и обул уже почти «пришедшую в себя» Катю. Подошёл официант, преданно глядя ему в глаза. Вытащив ассигнацию, Егор сунул ему в руку. Но тот испуганно спрятал её за спину.
— Хозяин не велел! Приходите ещё. Все будут рады!
— Швейцар подтверждающе покачал головой. Пожав им по очереди руки, поблагодарив, Егор, поддерживая за талию Катю, вышел на улицу. Благостно вздыхая «напоённый» смолою, хвоей воздух, они медленно добрели до своего коттеджика. И только, когда они переступили порог и закрыли за собой дверь, они снова стали тем, кем они были сейчас — жаждущими любви, ласки! Напор охватившей страсти был так велик, что их одежду, обувь, бельё буквально смело с них, и они, уже ничего не видя, не слыша, а только живя друг другом, смогли в любовном тумане «допятиться» до кровати и впасть в неё. А далее начался безумный полёт душ, слияние сердец, тел молодых, полных жизни, распалённых пожаром желания. Это был изумительный полёт, полный красок, музыки — победной, величавой у Катюши и солнечной, ритмичной у Егора. Один из тех, который запомнился на всю жизнь, но не деталями, а общим настроением, порывом и полным срастанием душ и сердец. И, как уже было ранее, при достижении солнечного пика слияния. Егор погрузился в сказочный, зыбкий, сюрреалистический мир, заполненный цветовыми, всё время мелькающими пятнами, отрывками мелодий и светом, потрясающим светом! Этот мир непрерывно менялся, но он внезапно начал постепенно терять свою красочность, насыщенность светом и музыкой. Когда же он почти исчез, а физическая реальность стала заполнять его и он смог открыть свои глаза, то перед ним возникло не менее прекрасное видение — сияющие, полные счастья, любви глаза Кати и улыбка! Её лицо, обрамлённое взмокшими прядями волос, буквально светилось, являя миру самое прекрасное, что смог создать творец. Катенька вдруг начала его бурно целовать, ласкать и говорить, говорить о своём бабьем счастье. А он, весь всё ещё обессиленный, неспособный и пошевелиться толком с нежностью внимал её признания, и не было сейчас в мире человека роднее, ближе, чем вот такая Катюша, его Катенька! Его и более ничья!