Карандаш останавливается. – Ты устанавливаешь мне правила, Джейн?
– Ну, наверное. Границы, скажем так. Но это, разумеется, двусторонний процесс, – добавляю я. – Если хочешь что-нибудь мне сказать – не стесняйся.
– Только то, что ты просто замечательная женщина. – Он возвращается к рисунку. – Даже если у тебя одно ухо все же больше другого.
– А она тебе подыгрывала?
– Кто?
– Эмма. – Я знаю, что это опасная почва, но ничего не могу с собой поделать.
– Подыгрывала, – повторяет он. – Интересная формулировка. Но я никогда не обсуждаю тех, с кем был раньше. Ты же знаешь.
– Я это буду понимать как да.
– Понимай как хочешь, только не притопывай так ногой.
Часть моего курса истории искусств была посвящена палимпсестам – средневековым листам пергамента, которые стоили так дорого, что когда текст на них становился не нужен, его просто соскребали, а листы использовали снова, и старые строчки слегка проглядывали сквозь новые. Впоследствии художники Возрождения пользовались словом pentimenti, покаяния, для ошибок или переделок, которые однажды закрашивались и проступали наружу годы или даже столетия спустя, когда краска блекла от времени, являя взгляду и оригинал, и его вариант.
Иногда мне кажется, что этот дом – наши отношения в нем; с ним; друг с другом – похож на палимпсест или pentimento; что как бы мы ни пытались закрасить Эмму Мэтьюз, она прокрадывается обратно: смутный образ, таинственная улыбка, проникающие в угол полотна.
Тогда: Эмма
Господи боже.
На полу блестят осколки стекла. Моя одежда разодрана. Простынь сдернута с постели и забита в угол. По моему бедру размазана кровь, откуда она – я не знаю. В углу комнаты – разбитая бутылка и растоптанная еда.
Некоторые части моего тела болят: я даже думать об этом не хочу.
Мы с ним смотрим друг на друга, словно двое уцелевших при землетрясении или взрыве, словно мы были без сознания и приходим в себя.
Его взгляд скользит по моему лицу. В нем ужас. Он говорит: Эмма, я… Он замолкает. Я потерял контроль, тихо говорит он.
Все хорошо, говорю я. Все хорошо. Я снова и снова повторяю эти слова, как будто успокаиваю отбившуюся испуганную лошадь.
Мы цепляемся друг за друга, измотанные, словно кровать – это плот и мы нашли друг друга после кораблекрушения.
Не ты один, добавляю я.
Все это было вызвано совершеннейшей мелочью. С тех пор, как Эдвард перебрался ко мне, я старалась соблюдать порядок, но порой для этого мне приходилось рассовывать вещи по шкафам за считаные минуты до его прихода. Он открыл ящик и увидел там, не знаю, кучу грязных тарелок или еще чего. Я сказала ему, что это неважно, попыталась увести его в постель, чтобы он от них отвлекся.