Послышавшийся шум заставил его вздрогнуть и поднять голову. Это было мрачным напоминанием о поджидавшей его наверху опасности. Скотта передернуло, и ироничная улыбка тронула его губы.
«Я больше никогда не буду бояться» – эти слова звучали словно издевка. «Если бы я знал… – подумал Скотт. – Если бы я знал о тех леденящих кровь мгновениях, которые ожидают меня, то ни за что бы не произнес эти слова. И только счастливое неведение давало мне силы выполнять данное обещание».
И он следовал ему: ничего не говоря Лу, каждый день, захватив с собой маленький карандашик и толстую общую тетрадь, спускался в сырую прохладу погреба, садился там и писал до тех пор, пока рука могла держать карандаш. В нетерпении, смешанном с отчаянием, Скотт разминал пальцы, казалось, пытаясь влить в них силы, необходимые для работы. Потому что голова его с каждым днем все быстрее и быстрее, как неуправляемая, идущая вразнос электростанция, выдавала нескончаемый поток воспоминаний и размышлений. Не запиши он их на бумагу, они вылетели бы из головы и потерялись. Скотт писал так упорно, что в несколько недель добрался до событий последнего, сегодняшнего, дня.
Потом он начал перепечатывать это, медленно, старательно ударяя по клавишам пишущей машинки. Чтобы получить ее, пришлось обо всем рассказать Лу. Скотт вынужден был сделать это, потому что машинка напрокат стоила дорого, а денег у них было маловато для пустой забавы. Лу не пришла в восторг, но машинку и бумагу все же дала. А дни текли…
После того как Скотт написал письма в журналы и книжные издательства, интерес жены к его труду значительно вырос. А когда почти сразу же после его обращения посыпались выгодные предложения, Лу внезапно поняла, что Скотт, несмотря ни на что, стремится обеспечить ей безбедное будущее, на которое она уже не питала никаких надежд.
В одно славное утро, получив первый чек за свою рукопись, Скотт сидел рядом с Лу в гостиной и жена говорила, что в последнее время совершенно утратила интерес к жизни, но теперь жалеет об этом. Лу сказала, что гордится мужем, и, взяв его маленькую ручку в свою, добавила:
– Скотт, ты все еще тот мужчина, за которого я выходила замуж.
Скотт встал. Довольно о прошлом. Он должен идти дальше: до верха еще далеко.
Подняв булавку-копье, он забросил его на спину – от лишней тяжести больная нога подогнулась и колено запылало. Скотт скривился: «Ерунда». Стиснув зубы, он поднял самодельный крюк и огляделся.
От ручки кресла Скотта отделяло приблизительно пятьдесят футов пустоты, что делало невозможным подъем в этом месте. Ему придется забираться по спинке – почти тем же способом, каким он поднимался к сиденью.