Кен перестал улыбаться.
— Лучшая жизнь, — негромко сказал он. — Солнце. Барбекю. Пингвины. Более высокое качество жизни.
Трейси засмеялась и покачала головой.
— Чтобы убежать от тебя, — сказала она. — Он больше не мог это выносить. Он оставил Англию, чтобы оказаться подальше от тебя.
И они отправились в отель. Кен молча закурил новую самокрутку, и мы пошли к машине. Было уже почти два часа, и праздник заканчивался.
Перед отелем собралась толпа, чтобы посмотреть на отъезжающих жениха с невестой.
Мы слышали приветственные крики, поздравления, шелест шин по гравию и грохот жестянок, привязанных к бамперу, когда счастливая пара отбыла, чтобы начать новую жизнь.
— Давай я отвезу тебя домой, — сказал я Кену, когда он привалился к моей машине.
Старик выглядел очень усталым.
— Это несправедливо, — проронил он.
— Нам надо постараться не шуметь, — сказал я, ставя чайник, и Кен тут же начал шумно прочищать глотку.
Это было похоже на хрип умирающего тюленя. Я выразительно взглянул на потолок, указав взглядом на то, что там спит моя семья.
Его глаза следили за мной из-под очков.
— Дома все плохо? — спросил он.
Я понимал, как его утомила эта жизнь.
— Да нет, не плохо, — ответил я. — Просто… сейчас глубокая ночь. Моей жене утром вставать на работу.
Я повернулся туда, где стояли чай, молоко и сахар.
— А мне — нет.
Он поудобнее уселся за кухонным столом.
— Должно быть, это трудно, — проговорил он. — Когда жена — добытчик. Ей это нелегко. Или тебе.
Я повернулся, чтобы посмотреть, не смеется ли он надо мной. Его лицо было невозмутимым. Я отвернулся к кипящему чайнику.
— Это просто временно, — пробормотал я.
— Временные трудности, — уточнил он. — Не так, как у меня. Гораздо проще.
— Какие еще у тебя трудности? — вспылил я, и это прозвучало более грубо, чем я хотел.
Но он только рассмеялся.
— Бедняга ты, — сказал он. — Получил жену, которая о тебе заботится. А мне всего лишь пришлось иметь дело с нацистской Германией.
— Верно, — согласился я. — Бедняга я.
Я поставил на кухонный стол две чашки с чаем. Он был здесь только потому, что всю дорогу домой твердил, что страстно желает ту или иную вещь. Он всегда чего-то страстно желал, этот старик.
Чашку чая. Сигарету. Глоток воздуха.
Я наконец понял, что именно в нем напоминает мне так сильно моего отца. У них было много общего даже на первый взгляд — война, медали, крепкие истерзанные тела, покрытые шрамами, которые им носить до самой смерти.
Но была и такая же очевидная разница — мой отец был загородным жителем до глубины души, благоговел перед пригородами Лондона, холил и лелеял свой сад и не богохульствовал перед детьми, в то время как Кен Гримвуд никогда не покидал свой район, застроенный муниципальными домами, никогда не уезжал из своей муниципальной квартиры. Но у них была одна общая боль — бездонный колодец горечи и сожаления по поводу того, как их страна отнеслась к мальчикам, которые вернулись домой.