— Где Апфельбаум? Подать мне этого еврея!
— Моя звать Лидия Александровна, — произнес Коба, поднимаясь с кресла.
Но Фотиева уже была в дверях.
— Слушаю, Владимир Ильич.
— Апфельбаума зови! срочно. Немедленно. Он знает: одна нога здесь, другая — там, то есть, тут у меня. — А, Гершон, легок на помине. Возьми статью у Кобы, завизируй и в газету «Правда». Все, вы оба свободны. Хотя нет, Коба свободен, а ты, Гершон, задержись. Ты мне нужен, ты революции нужен. Я вот тут подумал, а почему ты ничего не пишешь и не передаешь мне? Что случилось, Гершон. Зарплата у тебя 100 тысяч в месяц, больше, чем у царя Николая Второго, следовательно живешь не бедно, а ничего не делаешь.
— Но мы должны сидеть вдвоем. Вот роман «Что делать?» мы вдвоем сочиняли, но больше я, конечно, а потом ты затеял какую-то трилогию под названием… как название этого произведения…, кажется, «Империализм и эмпериокритинизм».
— Гершон, «материализм», черт бы тебя подрал. А дальше?
— Критинизм…
— Эмпириокритицизм. Ну-ка еще раз полное название.
— «Материализм и критинизм».
— Гершон, уволю!
— Вообще-то не стоит так усложнять названия своих романов. Хотя, если поднатужиться…
— Хорошо. Возьмем что-нибудь другое, ну скажем «Коммунизм и избавление народа от религиозного опиума», религия — это же опиум для народа, не так ли?
— А как же Тора?
— Что Тора? Тора пусть остается, а потом и ее подвинем. Я намерен снести и еврейские синагоги. Бог должен быть один, Гершон, и ты знаешь, кто этот бог.
— Ты, конечно, но мог бы найти и местечко своему другу, который будет работать над твоим новым романом «Религия — опиум народа».
— Давай, давай, трудись, я посмотрю, как ты справишься, и в коммунистическом раю выделю тебе уголок, так уж и быть.
Тут вошла Лида Фотиева.
— Владимир Ильич, ходоки. Вы обещали их принять. Они прошли пешком три тысячи верст.
— Гм, а когда это было?
— Это было два месяца назад, помните, я вам докладывала. Как раз тогда вас оса в макушку укусила, вы взревели, но потом стали умнее.
Ходоки уже валились в дверь. Трое несли четвертого на руках.
— Вот сюда, сюда, поближе к урне, то бишь к утке, я ее иногда использую и вам разрешаю. А где она, утка-то. Гершон, ты ведь за это отвечаешь, черт бы тебя побрал…, - тараторил Ленин размахивая руками.
Но Фотиева вошла с тремья утками в руках.
— Ну, кому первому? — спросила она. — У кого напирает больше всего?
— Не жрамши два месяца, Владимир Ильич, — запричитал один ходок, который более твердо стоял на ногах. — Откель может напирать, неоткуда. Мы, тут зажарили барана вам, упаковали и двинулись в путь. В пути красные комиссары напали и все отобрали и тут же сожрали. И даже кости. Слышно было, как в зубах трещали. Вот так, остались от барана только одни зубы, просим любить и жаловать, чем богаты, тем и рады, как говорится, Владимир Ильич. Мы вам зубы, а вы нам… пожрать.