Каждого шмонают по отдельности. Шмон в Бутырке был и остается ответственнейшей процедурой, и он здесь очень тщательный. У арестанта прощупывают каждый шовчик на одежде, из подметок с корнем выдирают супинаторы – железные пластины, придающие обуви жесткость, и раздевают догола «Нагнись, раздвинь ягодицы, присядь…»
После шмона пересаживают в другой боксик (в прежнем зэк мог что-нибудь припрятать). Фотографируют, но перед этим обязательно пропускают через парикмахера. Он-то и должен придать человеку арестантский вид.
Всю процедуру приёма, как правило, администрация проводит ночью, чтобы к обеду следующего дня арестант уже находился в отведенной ему камере. Общей или одиночной – это зависит от вашего преступного прошлого, точнее, от ошибок, допущенных вами на этой стезе, ну а кумовья тюремные всегда узнают о них если не первыми, то одними из первых. Мишаня не совершал ошибок, да и стезю воровскую поневоле избрал ещё ребенком, но он был не по возрасту шустр и дерзок. Для таких босячков у мусоров были свои камеры. Обычно небольшие, на шесть-восемь человек. Находились они, как правило, на спецу и содержалась в них преимущественно мохнорылая падаль, которая жила по указке администрации.
К тому времени в ГУЛАГе ещё не придумали крытые тюрьмы, прессхаты и «ломки». Все эти новшества придут много позже, после указа 1961 года, но и та гниль, что таилась в местах заключения сразу после войны, была для молодого вора, согласитесь, тоже немалым испытанием.
Согнувшись под тяжестью старого, лоснящегося от пота сотен заключенных матраца, выданного ему в каптерке, Мишаня молча следовал за разводным попкарем, который вёл его по мудреным коридорам и этажам Бутырки, пока они не остановились, наконец, на третьем этаже большого спеца возле камеры 287. Хоть матрац и был чуть ли не больше его самого, Мишаня не поставил его на пол, чтобы передохнуть, а, наоборот, подкинул на плечо и впился дерзким взглядом в тюремный глазок. Пот тёк с его лица, в плечах ломило с непривычки, но ещё свежи были в памяти удары киянкой по спине и рукам, и ехидно улыбающиеся и не предвещавшие ничего хорошего маленькие и узкие глаза кума-татарина, когда тот прошипел Мишане прямо в лицо: – «Ничего, ничего, мразь голодраная, совсем немного осталось, а там посмотрим, какой ты дерзкий. Мне даже самому интересно это узнать». Да и дубак был под стать куму. Всю дорогу до хаты бурчал, что-то себе под нос, орал на Мишаню при каждом повороте или подъёме по лестнице и отчего-то ругал на чём свет стоит весь блатной мир Страны Советов.