– А тебе, братец, молоко, – сказал Леонид Герасимович.
– Пусть выпьет пацан, – заступился Гужев.
– Рано ему еще, – решительно отрезала Жанна Аркадьевна.
– А я гусеницу могу съесть, – похвастался Николка. – И червяка.
– Не болтай ерунды, – поморщился Леонид Герасимович, глотая обжигающий самогон.
– Далеко пойдешь, пацан, – осклабился Гужев, чмокая надкушенным помидором. – Если полиция не остановит.
– Он у нас композитором будет, – заявила Жанна Аркадьевна. – Или киноартистом.
– Типа Никулина, гы-гы!
Леонид Герасимович наполнил рюмки снова. Выражение его лица было кислым, как будто он наливал уксус.
– Нравится, Дима? – спросила Жанна Аркадьевна, которой прекрасно давалась роль гостеприимной хозяйки. – Что-то вы плохо едите…
– Я вообще-то борщ не сильно уважаю, – признался Гужев, глаза которого увлажнились и масляно заблестели. – Мне больше суп гороховый нравится. Такой, знаете, с зажаркой и лучком.
– В следующий раз обязательно приготовлю.
– Ну, следующего раза может и не быть. Это я вам по-дружески говорю. Такие вот дела.
– Наша дочь в опасности? – напрямик спросил помрачневший Леонид Герасимович.
– Вам сейчас не о Варе нужно волноваться, а о себе. – Гужев облизнул ложку, со стуком положил ее в тарелку и поднес рюмку к губам. – Это вообще принцип жизни, основополагающий. Думай о себе, а другие пусть сами о себе думают.
– Варя – наша дочь, – осторожно напомнила Жанна Аркадьевна.
– Родственные связи – вот что нас губит, скажу я вам. Короче, жизнь все-таки пустая и нелепая штука. Весь мир театр, а мы, сука, в нем актеры.
– Бабушка, а почему дядя ругается? – спросил Николка. – Он невоспитанный?
Гужев занес руку. Леонид Герасимович напрягся, готовясь вступиться за внука, но дело ограничилось беззлобным щелчком.
– Я сегодня добрый, – усмехнулся Гужев, допивая из тарелки остатки борща.
А через десять минут он уже сидел в туалете, производя звуки, напоминающие скачку мустангов по раскисшей прерии. Эти походы, постепенно выматывая Гужева, повторялись с удручающей регулярностью. Переглядываясь, старшие Добрынины поспешно собирали вещи. Николку, чтобы не лез с расспросами, уложили спать. Леониду Герасимовичу, взращённому в советских пионерлагерях, внезапно припомнилось, что там послеобеденный сон именовался «мертвым часом». В этом названии чудилось что-то ужасное, необратимое.
– Знаешь, – шепнул он жене, – я уже жалею, что мы это затеяли. И ужасно боюсь.
– Я тоже, – призналась она. – Но отступать нельзя. Иначе будет поздно.
Гужев, лежа на софе, поглаживал бурлящий, бурчащий и бормочущий живот.