Угрозы Аиды, все эти «ты чужая» и «такие, как ты» пугали меня меньше. Ведь я знала, куда я собираюсь войти. Но я представляла Амади, почерневшего от тоски и любви и ненависти ко мне, представляла себя, сжимающую в руках телефонную трубку, в которой его безразличие отзывалось, один за другим, злыми гудками, вспоминала погоню по Европе, где он хотел и не хотел, чтобы я его нашла, а я – зачем врать – хотела и не хотела найти его, – я вспоминала, я представляла, я задыхалась, и минареты «Сердца Чечни» из тонких башен расползались до столбов, до границ моего зрения, застилая глаза и надвигаясь на меня.
Что я могла ему дать? Действительно ли я не умела быть счастливой? Действительно ли я несла разрушение? Слова Аиды отзывались у меня в голове снова и снова, впечатываясь в сознание и не уходя.
Действительно, я несла разрушение. И если я хотела для него простого счастья, я должна была оставить его в покое – раз и навсегда, как будто меня никогда не было.
Но я так не хотела, чтобы он оставлял меня в покое. Чтобы он хотел такого финала. Чтобы он сейчас там, в Булгат-Ирзу, покупая у старушки в выстиранном синем платье, с почерневшими от старости руками и лучистыми глазами, инжир и груши, чтобы порадовать свою маму, которая с детства так их любила, а еще больше любила, когда их приносил ей сын, когда, не стесняясь заботы и любви, приносил домой пластиковые пакеты, тщательно мыл груши, нарезал осторожно на тонкие ломтики и укладывал кружком на тарелке, приносил ей, чтобы она говорила – сынок, а ты сам, а он отвечал – мама, я тебе принес, – чтобы он сейчас там, с каждым мгновением, проведенным по-настоящему дома, а не в погонях, не в терзаниях и не в чужом ему мире, – не отдалялся от меня, не уходил, не понимал, какая между нами пропасть, – а продолжал думать, и скучать, и хотеть быть со мной всегда, всегда, всегда.
С тех пор как Аида появилась на пороге моей комнаты, в висках, за ушами, по всей шее, в запястьях и во рту застучало мелкими молоточками сердце, разгоняясь быстрее и быстрее с каждым ее словом, и сейчас я слышала только этот стук, и неистовое биение, и свое хриплое дыхание, как будто эта площадь, и эти холодно-синие небоскребы, и эта огромная мечеть, и ее минареты, и забор, и рамка металлоискателя, и вот те двое парней, которые остановились чуть поодаль и уже давно наблюдают за мной, переговариваясь со смехом, – как будто все это – это я, и мое сердце бьется, а звук заходит и уходит из легких с таким хриплым горловым шумом – что я вот-вот оглохну. Все, что сказала Аида, должно быть, было правдой. А незнакомые парни, подтолкнув друг друга локтями, пошли в мою сторону, и я вдруг поняла, что я впервые нахожусь одна на улице, впервые одна за стенами гостиничного номера и я не продумала, как себя вести, не подготовилась к этому, не начеку на случай непредвиденного уличного разговора, – что я могу сейчас наделать столько ошибок и показать себя недостойно, неправильно, что я могу опозорить Амади, если кто-то меня увидит, узнает, услышит от знакомых. А я не могу его подвести. Я не могу вести себя так, как я думала, что могу.