— Народ останется, — вполголоса проговорил Губерт.
— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался. — Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение? Ошметками мертвечины. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.
— Прекрати истерику, — нетерпеливо проговорила Геленка. — Тебе же сейчас вести ребят.
— Не будь вечным Кордианом>{103}, — наставительно заметил Губерт.
— Нет. Я Фауст. Я заключил пакт с дьяволом.
Геленка с беспокойством посмотрела на него.
— То-то и оно, что никакого пакта ты не заключал. Ты один.
Губерт остановился на пороге.
— Погодите, — сказал он, — может, я еще что-нибудь вытяну из Эльжбетки.
И он вышел.
— Слушай, Анджей, нельзя так, — начала Геленка.
Но Анджей перебил ее.
— Знаешь, я говорил сегодня с мамой, — сказал он очень деловито.
Геленка удивилась.
— С мамой? О чем?
— Как это о чем? — Анджей пожал плечами.
— Нашел подходящее время!
— Как раз самое подходящее. Мама должна была узнать, как дети относятся ко всему этому.
— Надеюсь, ты говорил только от своего имени.
— За Антека я говорить не мог.
— Ты сказал ей, почему Антек не вернулся домой? Ведь он мог бы и не погибнуть, если бы не сидел в этих проклятых Пулавах.
— А ты думаешь, в Варшаве не гибнут?
Они замолчали. Где-то далеко взорвалась граната, а потом еще две, одна за другой. Анджей прислушался.
— Вот видишь, мы никогда не узнаем, кто погиб сейчас.
— Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.
— Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! — Анджей вдруг сжал кулаки. Обычная выдержка оставила его. — Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Пойми, Геленка, это ужасно.
— Но ты ведь будешь жить, — неуверенно проговорила Геленка.
— Даже если я и останусь жив. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми же, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?
— Сегодня я видела много проявлений энтузиазма, — словно реплику на репетиции подала Геленка.
— Вот-вот, это-то и есть самое паршивое. Энтузиазм смерти. Во имя чего? Что равноценно нашей жизни?
— Тпрру! — сказала Геленка. — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori