В кадр вхожу я. Долговязый подросток, волосы до плеч, узковатая футболка, джинсы, резиновые сапоги ниже колен (зеленые, но цвет приходится додумывать), отвернутые сверху.
«Господи, да какой же я тут тощий!» – думаю я; я искоса бросаю взгляд на вас и вашу жену. Ваша жена сидит на диване, вы удобно расположились на кушетке. У вас на губах играет улыбка, которую нельзя назвать иначе, чем веселой.
– Внимание! – говорю я.
Долговязый подросток (я) мешком падает перед цветочной палаткой; сапогами я бьюсь о плитки тротуара, описывая полукруг, и в то же время выделываю судорожные движения левой рукой. Сначала продавец и две покупательницы, женщина средних лет и девушка, растерянно смотрят, ничего не предпринимая. Потом я встаю, пожимаю руку продавцу и ухожу из кадра в левом нижнем углу.
Я слышу ваш смех. Снова искоса смотрю, но вы не смотрите в ответ, ваш взгляд по-прежнему направлен на стену, на дрожащее изображение. Тем временем мы с Давидом стоим в лифте, в этом лифте, в лифте нашего дома, и по очереди строим рожи прямо в камеру.
– Великолепно! – говорите вы. – Я знал, что это существует, но, конечно, никогда этого не видел.
Теперь в кадре появляется госпожа Постюма, наша учительница английского. Она сидит за своим столом перед классной доской, а к ней подходит Давид. Она поднимает голову и смотрит на него; кажется, он хочет что-то у нее спросить, но вдруг опускается на пол. Давид изображает примерно то же самое, что и я у цветочной палатки: судорожные движения, конвульсии, он то и дело бьется головой о ножку стола. Теперь камера перемещается кверху, и мы видим изумленное лицо учительницы. Более изумленное, чем у продавца цветов и двух его покупательниц, – тут полная растерянность. Камера наезжает, Давид описывает круги по полу в замедляющемся темпе, всего в каком-нибудь полуметре от ног учительницы под столом.
– Внимание! – говорю я.
Камера берет лицо учительницы крупным планом. Госпожа Постюма смотрит не на бьющегося в конвульсиях Давида, а прямо в объектив – на меня.
Она смотрит не сердито, скорее огорченно, ее губы шевелятся.
– Что она тут говорит? – спрашиваете вы. – Ты не помнишь?
– Нет, – отвечаю я. – Что-то вроде: что ты, по-твоему, делаешь. Чем ты, по-твоему, занимаешься. Что-то такое.
Я помню это очень хорошо, это осталось у меня в памяти навсегда, надолго после того, как в том же учебном году я побывал в ее наполненной мертвой тишиной квартире возле Утрехтского моста, чтобы проработать свой список литературы, – и еще надолго после ее смерти.
Она сказала кое-что обо мне, кое-что такое, о чем я сразу, там же и тогда же, с ужасом спросил себя, правда ли это. Видела ли эта внешне почти бесполая женщина нечто, чего я сам никогда не замечал. Позже, у нее дома, я спрашивал себя, не вернется ли она к этому; наверное, это было главной причиной того, что я не принял ее предложения выпить «не чаю, а чего-нибудь другого».