– С этим, Герман, у тебя потом тоже были неприятности? – спрашиваете вы.
Пленка дошла до конца и выскакивает из проектора, неожиданно освободившаяся катушка стремительно вращается, и я останавливаю ее указательным пальцем.
– Да, – говорю я.
– Я помню, – говорите вы.
Вы берете свой бокал красного вина с низкого столика возле кушетки и подносите его к губам – но не делаете ни глотка.
– Они сочли эти фильмы совершенно идиотскими. То есть ту цветочную палатку и что вы делаете тут в лифте. Задним числом. Вот и все. А задним числом это приобретает другой смысл. Во всяком случае, с этой учительницей. Никакого уважения. Такой ведь был вывод? А тому, кто не имеет никакого уважения к учителям, не составит большого труда и убить учителя.
– Да, – говорю я.
В горле у меня вдруг пересохло, я подношу к губам бутылку пива, но она пуста.
– А тот сценарий стал, я думаю, последней каплей. О захвате заложников в твоей собственной школе. Раздули целую историю. Ведь такого «нормальный ученик» тоже никогда не сделает, правда? Но это, конечно, чушь собачья. Самое большее, что можно сказать теперь, – это что ты намного опередил свое время.
– Герман, хочешь еще пива? – спрашивает ваша жена.
Я киваю:
– Очень.
– Вся эта брехня о давно прошедшем… – продолжаете вы, пока ваша жена встает и уходит на кухню. – Это в точности как с трудным детством. Кто-то открывает стрельбу в средней школе или в торговом центре и убивает пятнадцать человек. В ходе расследования неизменно всплывает трудное детство: разведенные родители, отец, распускающий руки, пьющая, торгующая собой мать, виновник с «нарушенными социальными контактами», который «всегда выделялся и зачастую вел себя странно». Но удобства ради забывают о десятках тысяч, может быть, даже о сотнях тысяч чудаков с нарушенными социальными контактами, с не менее трудным детством, которые пальцем никого не тронут, не говоря уж о насилии или убийстве.
– Но ведь в «Расплате» вы проводите ту же связь.
– Просто это было лучше для книги. Предзнаменования. Сигналы, указывающие на будущее. Кроме фильма с этой учительницей и того сценария, главным, наверное, был еще тот учитель физики. Которого ты продолжал снимать, когда он уже мертвым лежал у себя в кабинете. Кто делает такое, будет и вообще безразличен к жизни, к жизни учителей, – так рассуждали в то время. Сначала я придерживался такой же логики. Еще раз: для книги. Книга, в которой несколько подростков делают смешные фильмы у цветочной палатки, дурачат учительницу и снимают умершего на боевом посту учителя, но потом никого не убивают, а, напротив, продолжают учиться, создают семьи и дослуживаются до главного бухгалтера в страховом обществе, – такая книга никому не интересна. Такие личности естественно вливаются в серую массу людей, которые, возможно, совершали в юности дикие и странные выходки, но потом, повзрослев, усмирились. Писателю это ничего не дает. Кстати, он у тебя с собой, тот фильм с учителем физики?