– Эй, гринго. Тащи свою задницу сюда, pronto[6]!
– А с кем имею честь? – спросил Дон, который был все-таки не настолько доверчив, чтобы углубиться еще больше во тьму, не удостоверив прежде личность говорившего. Выкупы и канавы, выкупы и канавы. Возможно, уже слишком поздно.
– Слушай, amigo[7], это опасный район. По улицам бродят muchachos[8], которые жаждут перерезать тебе глотку или поиметь тебя в лилейно-белую задницу, и они попытаются попасть внутрь. Я не собираюсь торчать тут всю ночь. Пошли!
По манере говорить мужчина не был похож на латиноамериканца, и это обескуражило Дона, но потом он припомнил, что Монтойя называл своих знакомых Рамирес и Киндер. С точки зрения этимологии, Киндер звучал вполне по-европейски, чем Дон и удовлетворился, тем более на фоне тревожной перспективы появления головорезов, желающих добраться до его задницы или перерезать глотку или сделать сначала одно, потом другое. В дверь подъезда постучали, затем о дерево заскребло нечто, похожее на гвоздь или нож. Дон в три-четыре прыжка взлетел на площадку второго этажа. Он остановился перед человеком в тюрбане, шелковой блузе с треугольным вырезом, хлопчатобумажных шароварах и засаленных сандалиях.
Мужчина был сухощав и удивительно бледен, как будто сдал лишнюю кварту донорской крови, а глаза его блестели голубым, как два осколка льда. Его нос был крючковат ровно настолько, чтобы не выглядеть отталкивающе, а скорее придавать лицу индивидуальность. Хриплый голос казался сорванным – голос пьющего человека.
– Да, это ты. Я Рамирес. Иди за мной.
Дону не представилось возможности обдумать неожиданный поворот событий, поскольку Рамирес развернулся и принялся карабкаться вверх со скоростью и ловкостью горного козла, в районе пятого этажа бросив через плечо:
– Цепляйся за стену, беленький хлебушек. Кое-где перила держатся на честном слове. Вниз лететь далеко.
Истекающему потом, галлюцинирующему от усталости Дону не хватило дыхания, чтобы ответить. За стену он тем не менее ухватился, и притом охотно. Прошло шестнадцать месяцев со времени его последней спелеоэкспедиции, и его физическая форма докатилась до той стадии, когда живот уже начинал нависать над ремнем. Мишель ничего не говорила по этому поводу, хотя, как подозревал Дон, вряд ли ей это нравилось.
Поднявшись на седьмой этаж и проследовав за Рамиресом сквозь почти полный мрак, он вошел в обшарпанную комнату. Обои лоскутами свисали со стен; с потолков, изукрашенных пятнами сырости, свешивались провода, на которых болтались лампочки. Под единственным окном, напоминающим окно тюремной камеры, громыхал и дребезжал радиатор. В углу стояла плита и древний холодильник, покрытый плесенью. Меблировка исчерпывалась диваном из искусственной кожи, потихоньку теряющим набивку, и двумя деревянными стульями. Штабеля коробок с газетами, покрытые слоем белой пыли, достигали в высоту половины человеческого роста. Грубый деревянный пол был испещрен зарубками, царапинами и пятнами. На груде одеял возлежала голая женщина. Ее светлые волосы казались практически белыми. Она храпела. На ее бедре балансировал таракан, остановившийся почистить усики. На стене над ней висело изображение обнаженной ацтекской принцессы и ягуара, закутанного в бархат. Тень рока червем наползала на лиловый горизонт, бросая темные блики на непокрытые плечи принцессы.