— Может, я стал несколько хуже слышать, — говорит жене Россо. — Десятки лет стрельб и тяжелого рока сделали своё дело, но это не самое страшное, что может случиться с мужчиной в возрасте, так что отстань.
Элла хихикает. Я рассматриваю этих двух пожилых людей и спрашиваю себя, что они делали не так. Возраст не сломал их, как это бывает с большинством. Россо не такой здоровый, как его жена, он плохо видит и слышит, у него редкие волосы и неповоротливые суставы, но душа у него гибкая, как у Эллы. Я помню, как он смотрел на меня у входа на Стадион, когда Джули умоляла его поверить нам; как он открыл ворота и впустил меня, прекрасно понимая, кто я.
Он не подвержен предрассудкам, как большинство мужчин помоложе. Он всё еще живёт.
— Тебе правда нужен микрофон? — спрашивает Нора. — Здесь обычно бывает всего несколько дюжин человек.
Россо выглядит обеспокоенным.
— Сегодня… ожидается больше народа.
Наступило молчание. Пока мы раздумывали, спросить сейчас или подождать официального объявления, дверь с грохотом открылась и народ повалил.
— Насколько больше? — спрашивает Нора, когда вестибюль заполняется.
— Все.
Россо кивает знакомым лицам, пожимает несколько рук — президент рабочих в запачканном комбинезоне.
— Эээ… Нас двадцать тысяч человек, — говорит Нора. — Зал вмещает пару сотен.
— Мы установили микрофоны в системе оповещения Стадиона. Участвовать будут только представители, но слушать смогут все.
Джули выглядит испуганной.
— Это так важно?
— Всё важно. Мы все вместе живём здесь, каждый заслуживает знать, что происходит. Мы больше не будем проводить закрытых собраний. Все видели, к чему это ведёт.
Наша четвёрка выжидающе смотрит на него, и он немного смягчает тон.
— Но да. Это важно.
— Опять конец света? — Джули выдавливает слабую улыбку.
Россо смотрит на неё с каменным лицом, раздумывает над ответом с пугающей серьезностью.
— Извините, — говорит он и исчезает в толпе.
МЫ
МЫ ПЛЫВЁМ под городом сквозь почву и камни и смотрим вверх на фундамент небоскребов. Они возвышаются как восклицательные знаки, возвещающие о господстве человека, в конце речи, казавшейся длинной и выразительной. Её писали тогда, когда мы вышли на поверхность, но теперь она больше похожа на лепет ребёнка.
Мы любим этого ребенка с его слюнями и какашками. Он наш, он — это мы, и мы хотим его вырастить.
Поэтому мы движемся вверх, к городу. Мы скользим под ним, проплываем сквозь бесчисленные могилы, движемся от огромных кладбищ к маленьким захоронениям, бережно хранящим семейные кости.
Сегодня мы чувствуем напряжение в земле, сейсмическую активность, которая говорит нам продолжать двигаться, наблюдать, собирать всю информацию, которую можем.