— Но кто же воевать будет? — сказал Азевич. — Или так и останемся под немцем?
— А это уж как хотите. Мне, например, и под немцем неплохо. Может, получше даже.
— Вот как! — вырвалось у Азевича.
— А что? Что я заслужил у Советов? Работал как проклятый в райкоме, ночей не спал, недоедал, мотался по району. Коллективизация, индустриализация, классовая борьба. А что заработал? Тюрьму. Знаешь, как меня там били? Резиновым шлангом по почкам, карандаши между пальцев затискивали. Да еще признавайся им черт знает в чем. Что в организации белорусских фашистов состоял. Нигде я не состоял — я был честный большевик. Бедняцкий сын. Инвалид с детства.
— Однако выпустили.
— Выпустили? А как выпустили? Испаскудив тело и душу, выпустили. Они же меня в сексоты подписали.
Азевич удивился — не тому, что Войтешонка завербовали в сексоты, а что тот говорит об этом. Никогда никто и нигде ему в том не признавался, а этот, гляди, признается. Впрочем, теперь чего уж бояться? Теперь бояться было нечего — Азевич ни с какой стороны не представлял для него опасности.
— Так что, видишь, я агент НКВД. А ты, может, тоже агент? — вдруг спросил Войтешонок, уставясь в него взглядом.
— Нет, что ты...
— Конечно, ты не признаешься. А мне почему не признаться своему человеку? Я же — не немцу, правда? — улыбнувшись, закончил Евген.
— Я все-таки думал, что ты человек надежный. Помню, как работали...
— А я и надежный. Не бойся, не выдам. Не побегу к Дашевскому. Но и листки ваши на стенах клеить не буду. Вон в Залесье поклеили — ребята из семилетки. Теперь сидят в подвале, в полиции. Матери ревут, рвут на себе волосы: постреляют ребят. Борцы называется!
Азевич напряженно размышлял, стараясь что-то определить в Евгене, хотя его друг в общем становился ему понятен: обжегся на советской власти. По своей ли вине или по чужой — неизвестно. Но, по всей видимости, теперь их пути окончательно расходились. Евген останется — хозяйствовать на отцовском подворье, ухаживать за лошадью, кормить кур и свиней. Вернется к истокам, в крестьянскую жизнь, которой недобрал в молодости. Что ж, может, это не так и плохо. Ну а вот Азевичу из объятий войны, наверно, не вырваться, война вцепилась в него, как злой пес, — зубами и когтями.
— Знаешь, Евген, — сказал он. — Позволь мне спрятаться у тебя. На какую неделю.
— Спрятаться? — переспросил Евген и вслушался. В боковушке были слышны шаги, это прохаживался по избе отец, а так всюду было тихо. — Нет, не могу. Прости, но не могу.
Он встал со стула, прошел в другую половину, но скоро вернулся с портсигаром и спичками.