– Я запомню это, – незлобиво улыбаясь, говорит сержант. – Я запомню твои слова, Израэль Кедми… И давай закончим на этом.
Но гнев Кедми еще не выдохся.
– Ты мне угрожаешь? Мне? Хочешь меня испугать? Уж не должен ли я тебя бояться? По-моему, бояться теперь должен ты. Скоро ты обо мне услышишь, обещаю. И думаю, то, что ты услышишь, не слишком тебя обрадует. И хватит сотрясать воздух. Я иду с вами. И ты, парень (это относится к беглецу), и ты…
От него несло жаром, как от раскаленной печки. Как болезненно этот человек реагировал на оскорбление, и как скор он был на них сам. Но, говоря честно, я не так обеспокоен был его состоянием, как судьбой скованного наручниками паренька, не перестававшего глядеть на своих родителей, от которых его сейчас уводили в тюрьму – надолго ли? Возможно, думал я, вам придется еще очень долго скучать по нему. Как сам я буду скучать по другому мальчику, вот этому, чью руку я держу сейчас в своей, – он тоже, пусть ненадолго, видел своего отца в наручниках, и теперь, еще не придя в себя от потрясения, жмется ко мне в поисках поддержки. Да, профессор Каминка, тебе будет очень его не хватать. Когда ты увидел его впервые после перелета, и они разбудили его, ты поначалу не только удивился, но даже испугался, насколько толстым он показался тебе. Просто миниатюрная копия Кедми, только без маниакальных замашек своего папаши… И выглядел он замкнутым и странно мрачноватым. А потом уже он разбудил тебя тем утром, когда из затянутого тучами неба хлестал дождь, барабаня по стеклам, ты, снова разглядев его, испугался: он стоял перед тобой в черном дождевике и старой кожаной шляпе, надвинутой на уши, держа в руках щипцы для колки сахара. Ты мог поклясться тогда, что паренек – просто умственно отсталый или перевозбудился от каких-то сильных эмоций. Но в конце концов, приглядевшись, ты стал понимать его и высоко оценил его простодушную чистоту и сообразительность. Да, пусть он выглядел несколько мрачноватым, хорошо, пусть редко улыбался – маленький пессимист, испытывавший сильное давление со стороны своего отца, к которому он был очень привязан и которого тем не менее он все время осуждал. Тебя изумили тогда, когда он рассказывал об отношениях между его родителями, его замечания, не по-детски точные и непростые. И при всей его замкнутости и медлительном спокойствии он зорко замечал все происходящее вокруг него и с поразительной зрелостью судил обо всем и обо всех… Обо всех… а значит, и о тебе тоже. Насколько же глупым виделось теперь их решение взять его с собой в психиатрическую клинику. Насколько нелепыми должны были мы ему показаться – и то, что ты упал на колени, и тогда, когда он увидел, как перевозбужденный Аси наносит сам себе рану, размахивая руками… Все это он видел, фиксировал, запоминал и оценивал, глядя широко раскрытыми глазами – смотрел, не моргая, за исключением разве что одного момента – когда этот свихнувшийся великан выхватил у него из рук его игрушку. Каким в это время запомнился ему ты сам и вспомнит ли он о тебе и о сумасшедшей этой неделе твоего пребывания в Израиле, до тех пор, пока ты не появишься здесь снова? Только когда это «снова» теперь произойдет?