Еще Баженка думал о превратностях судьбы. Кабы не кирилкино сумасбродство, не занадобился бы он Нечаю Федорову, не связался с Сибирью, не попал в Сургут. Здесь еще не край света, но близко. Нечай Федоров уверял, что через Сибирь Баженка к своей люби-мене ближе будет. Как же! Чем ближе один берег, тем дальше другой. Зачем ему Эушта, если Даренка не сумеет до нее добраться?!..
«Где она теперь? — мучился Баженка. — Бог весть!»
До Верхотурья он чувствовал: Обросимы следом за обозом двигаются, пусть и своей дорогой, а после Туринска из вида их потерял, из сознания. И есть они вроде на белом свете, а как бы уже и нет.
Ивашка Згибнев-Ясновидец успокоил его:
— Не тревожься, десятник, это еще ничего не значит. Бывают заговоренные места, из которых трепет души выйти не может, пока ногой из него не выступишь. Потому и не доходят до тебя вести, что оказалась твоя суженая за крепкой стеной. Что это за стена, сказать не могу, но точно не узилище.
Стал прикидывать Баженка, откуда трепету души хода нет. Мелькнула у него догадка: из монастыря, кабыть, но тут же и улетучилась. На монастырях крест воздвигнут, какое же это заговоренное место? Не мочно на них грешить, даже в мыслях. Начал искать другие ответы, да так и не нашел. А раз не нашел, значит Ивашка Згибнев прошибся. Ясновидцы тоже ведь всего знать не могут.
Но в том-то и дело, что Згибнев не зря о крепкой стене помянул. Такой стеной стал для Обросимов Осифов монастырь на Волоке Ламском. Вместо того, чтобы тот час вольную им дать и в Сибирь, как велено было из Москвы, отправить, монастырские управщики задержать межигорских крестьян у себя на посевную решили. Пять пар дармовых рук в такую пору лишними не будут. Пусть отработают свое освобождение на монастырских полях, а уж потом и в путь собираются. Время терпит.
Для кого, может, и терпит, но ведь не для всех. Баженку разлука с Даренкой то огнем жгла, то в ледяную прорубь бросала, а в Сургуте почувствовал он, что огонь этот как-то поутих, отдалился, что сей час в его мыслях о Даренке больше умозрения, чем сердца.
Поймав себя на вялости сердечной, устыдился он. Этого только не хватало. При чем тут превратности судьбы, если сам превратен?
Тем временем царская титла закончилась. Кирила Федоров выразительно глянул на Тояна, де отсюда снова нужно повторять каждое слово:
— …по своей бусурманской вере, на том, что быть мне, Тояну-Эуште, под его государевой высокой рукой…
Про бусурманскую веру Тоян повторять не стал. Самолюбив очень! Пришлось Кирилке проглотить эту вольность.
— …и ему, великому государю, служить и прямить и добра хотети во всем, и на Томском ставлении быти верным помочником его доверенным воеводам Гавриле Писемскому и Василею Тыркову…