Шут грустно поглядел на своего владыку.
— Язык искажён, мой повелитель, и трудно сразу постичь разницу между «быть преданным друзьям» и «быть преданным друзьями», разница-то только в одной букве, и только с трезва распознаешь отличие «способности на многое» от «способности на всё» и поймёшь, как порой убийственны универсалии. Наш мессир Альмереджи верен женщинам — каждой и всю ночь напролёт. Кто станет упрекать компас за преданность северу, а флюгер за верность ветру? Но истинная верность — верность земле, кто уже предан земле, не сможет предать. Я же надеюсь, что буду верен. А вот быть преданным… это с каждым случиться может.
Герцог был бледен и казался подавленным. Словесные выверты шута были неутешительны, но Чума не сказал ничего, чего не знал бы сам Франческо Мария.
— Счастлив правитель, за которым с равной радостью идут на пир и на смерть… — уныло пробормотал он.
Песте поднялся и, подойдя к Франческо Марии, тихо опустился на колени рядом с троном. Шуту было жаль своего несчастного властелина. «Почему ты думаешь, что я не пойду за тебя на смерть?»
Франческо Мария судорожно вздохнул. Шуту он верил. Но все остальные? Песте продолжил:
— Ты всегда был верен друзьям, господин мой. Зеркало возмездия, обращённое к тебе, не будет жестоко.
— Разве мало верных, оказавшихся преданными, Грациано? — отравление борзой не выходило из головы герцога и отравляло ему жизнь.
Шут поморщился и тихо поговорил.
— Их ничуть не больше, чем тех, кто остался верен до смерти. Но сейчас ты готов утратить нечто более важное — верность себе. И что проку будет от моей верности предавшему самого себя? Ты слабеешь.
Франческо Мария был умён и никогда не считал шутов опасными, ибо знал подлинные опасности. Он всегда смеялся над шутовскими проделками Песте, подлинно веселившего его сердце, хохотал и над насмешками Чумы над ним самим — и оттого казался только умнее. Неограниченная свобода шутовства при дворе непомерно усиливала владыку — смеющийся над собой непобедим. Чума прекрасно понимал герцога и время от времени сотрясал его чертоги колкими пассажами в адрес его светлости. Шута после этого считали безумно дерзким, но Франческо Марию, снисходительно улыбавшегося, приравнивали к Октавиану Августу. Однако сейчас герцог не смеялся, но, горько улыбнувшись и кивнув Тристано д'Альвелле, покинул зал.
Чума вдруг услышал за спиной шипение Джезуальдо Белончини.
— Лизоблюд, легко ему лицемерить да падать на колени, демонстрируя преданность.
Грациано поднялся, лениво пробормотав, что тяжело упасть на колени только тому, кто стоит на четвереньках, и нашёл глазами Лелио Портофино. Тот видел лицо удалившегося с трапезы герцога и тоже был невесел.