Мы подъехали к кирхе, когда оттуда выносили тех, кого уже отпели. Пришлось немного подождать, пока к фуре подойдут люди. Почти молча, без заметной печали они постояли перед телами убитых, о чем-то поговорили, повздыхали, несколько раз перекрестились. Я стоял рядом и ждал, что они обратятся ко мне. Возможно, с упреком или возмущением. Но меня они словно не замечали. Будто меня тут и не было. И я подумал: неужто они стольких похоронили, что их уже ничего больше не занимает? Хотя бы — кто и почему убил? Впрочем, что бы я им ответил? Что я знал? Несколько мужчин перенесли убитых в кирху, но я туда не пошел. Я отошел в сторонку и остановился в тени деревьев.
За кирхой вдоль каменной ограды расположилось небольшое старое кладбище. Аккуратно посыпанные щебнем дорожки, ровные ряды могил, старые надгробия со стертыми, едва заметными готическими надписями, невысокие лютеранские кресты из черного и серого камня. В дальнем конце кладбища, где не было деревьев, теперь хоронили. Раскопанная земля, несколько женщин в черных одеждах. Не там ли похоронят и Франю с ее хозяевами? Я хотел пойти посмотреть на то место, но не решился отлучиться от кирхи.
Я не знал, что происходило в кирхе, куда меня не звали и я не шел. Я все не мог совладать с собой. Временами готов был зарыдать, но не получалось. Что-то сдавило горло и не отпускало. И я ходил по дорожке взад-вперед. Люди, входящие в кирху или выходящие из нее, недоуменно поглядывали на меня. Но никто ни о чем не спросил, будто для них все это слишком буднично и привычно. И то, что хоронят, и то, что возле кирхи стоит советский офицер. А может, в том их равнодушии ко мне было определенное отношение? Вежливое презрение? Мне бы не хотелось так думать, но если и было именно так, то, по всей видимости, вполне заслуженно.
Впрочем, их отношение не очень меня занимало. Я думал только о Фране. Вспомнил ночной разговор с ней, ее невеселый рассказ о себе. А также слова, сказанные несчастным доктором Шарфом. Тогда я не возражал ему. Я думал, что, кроме всего прочего, война все-таки великая школа, и я кое-что понял на войне. Даже и в ее последние дни. Прежде всего, что ничего не следует бояться. На войне тебе ничего не сделают, кроме как убьют или ранят. И то и другое чересчур просто, почти банально. Кажется, однако, только после войны твою жизнь могут превратить в пекло. Когда не захочется и жить.
Может, спустя час или два меня позвали, и я понял, что настает самое важное. Сунув в карман снятую с головы пилотку, вошел в полумрак кирхи. Там уже ждали меня два священника. Худенькая белолицая монашка в черном платке выступала в роли переводчицы.