Он замолчал,точно действительно желал получить от картины ответ. Α я сидела, слушая тишину, боясь дышать.
Не смея думать о том, что слышу.
– Но я ведь даже о чувствах боюсь впрямую сказать ей. Я. Бoюсь . – Новый смешок был мягким, абсолютно непохожим на предыдущий; и голос его вдруг зазвучал так тихо и почти деликатно, словно на месте одного человек вмиг оказался совсем другой. – Боюсь того, что тогда испугается она. Не поймёт. Сбежит. Я уже раз подумал, что она хочет вполне определённых вещей, что напрашивается на них, но ошибся. Она готова была убить меня, если б я пoпытался сделать с ней это. Попытаться, по крайней мере. Я видел это в её глазах. Мне бы жалеть, что она такая, но будь она иной… – он улыбнулся, и в этой улыбке странным образом смешались свет и горечь. – Она хочет разговоров, хочет тайну и страшную сказку,и романтичного злодея, в которого можно побыть немножко влюблённой, но ничего более. А в конечном счёте злодеи никогда не получают принцесс. И как тогда можно рассказать правду? И одну, и другую? Она сказала, что не отвернётся, но она не знает, о чём говорит. Она ведь ещё такой ребёнок. – Οн помолчал. – Нет… буду просто играть по её правилам, пока ещё можно. Давать ей тo, чего она хочет. А потом всё закончится… свадьбой, как и полагается сказке. Только вот не со мной. – Прежде, чем он поднял руку с бутылкой, лицо его исказила усмешка, полная безграничной иронии. – Как же я жалок.
Я смотрела на него. Пьяного, утратившего весь свой привычный блеск и лоск, опуcтошающего вторую бутыль абсента, сидя на грязном полу. Исповедующегося мёртвой жене, говорящего такие вещи, от которых волосы на моей голове должны были встать дыбом.
Наверное, в этот миг я просто обязана была проникнуться к нему глубочайшим отвращением. Но вместо этого мне больше всего на свете захотелось вылезти из треклятого шкафа и, отобрав у него треклятую бутылку, сказать, что всё совсем не так.
Нет, жалким он не был. Совершенно другим, чем я привыкла его видеть, странно уязвимым в своих презрительных насмешках над собой, но только не жалким.
В этих насмешках звучала такая боль, что она будто резала меня ножом по живому.
– Надо было сделать это ещё у гроба, – сказал мистер Форбиден потом. – Но тогда я был слишком… а, к фоморам. – Он выпрямил спину, с внезапным напряжением вглядываясь в портрет. – Не знаю, слышишь ли ты меня там, где ты теперь, но если слышишь… я никогда не хотел, чтобы всё закончилось так. Не желал тебе этой ужасной смерти. Никогда, – голос его упал до такой степени, что я уже едва могла расслышать слова. – Прости.