— Как? Ты куда-то уезжаешь?
— Я уже три дня твержу тебе об этом. Вы, кастильцы, верно, туги на ухо?
— И куда ты уезжаешь?
— К индейцам, чтобы забрать наследство великого касика Дарьена. Дорогая, я вернусь с целой горой золота, и мы откроем превосходную гостиницу, какой еще никогда не было в Панаме.
— А если тебя убьют?
— Кто? Кто может убить дона Баррехо? Гасконцы не позволяют прирезать себя как курицу, запомни это, моя милая. А потом, ты можешь успокоиться, потому что со мной будут Мендоса и Буттафуоко. Добавлю, что я охотно взял бы с собой и Риоса.
— Конечно, если речь идет только о драках с индейцами, — ответил кастильский Геркулес.
— Ну, про это я ничего определенного сказать не могу, а поэтому оставляю тебя охранять мою жену. Пей, ешь и трать деньги, сколько захочешь, не считая: за все рассчитаемся наследством касика. Садитесь за стол, довольно разговоров, а то у меня все горло пересохло.
Обедал он весело, больше не упоминая про будущие подвиги, а все послеобеденное время вместе с Риосом приводил в порядок таверну; ближе к закату взял пистолеты и сказал удивленной Панчите:
— Прощай, женушка; я стал прежним гасконцем.
— И сколько же времени тебя не будет?
— Кто это может сказать? Пожалуй, только дух великого касика Дарьена.
— А если ты вообще не вернешься?
— Тогда ты снова выйдешь замуж, — не задумываясь ответил дон Баррехо.
Он жарко обнял жену, пожал руку шурину и спокойно ушел, напевая сквозь зубы:
Девушки — из золота,
Из серебра — жены сочные,
Вдовушки — из меди,
Старушки же — молочные.
Гасконец ускорил шаг и вскоре добрался до посады, где его ожидала мулатка. Девушка уже сидела за столиком и лакомилась засахаренным печеньем, запивая сладость мецкалем и нимало не сомневаясь, что ее щедрого друга не надо будет просить об оплате счета.
— Итак, Карменсита? — спросил гасконец, обнимая ее.
— Я все сделала, сеньор граф.
— Ох, Юпитер Громовержец!.. Да ты настоящее сокровище!.. Записка?
— Я передала ее сеньорите.
— И она не дала тебе ничего для меня?
— Свой ответ, — и мулатка достала из-под пестрого корсета крохотное письмецо.
Гасконец схватил его, открыл, пробежал глазами, процедил что-то непонятное, чтобы не показывать свое невежество, потом опустил руку в карман, бормоча при этом:
— Эх, были бы здесь глаза Буттафуоко или священника из моей родной деревни, если они еще глядят на белый свет, в чем я очень сомневаюсь, потому что святой человек еще в дни моей юности был стариком, а в Гаскони, к сожалению, тоже выдают паспорта на тот свет.
Потом он отдал мулатке десять пиастров, опорожнил пару стаканчиков мецкаля, расплатился по счету и встал со словами: