– На кавалерийских курсах, – уточнил Зайцев.
– Я тоже знаю, что такое фосген и как он действует, – парировал Коптельцев. – А ККУКС, как я понял, переехал. И даже не на соседнюю улицу.
– Но труп Жемчужного никуда не переехал.
– Нет ни улик, ни подозреваемых, ни мотивов, ничего.
– Есть убитый.
– Конь, – издевательски уточнил Коптельцев.
– Гражданин Жемчужный, – упрямо поправил Зайцев.
– Зайцев, у тебя настоящих дел немерено, – напомнил Коптельцев. – Настоящих преступников. И настоящих потерпевших. А ты тут металлолом по заброшенным помещениям собираешь.
Возразить было нечего.
* * *
Как и обещал Зайцев Самойлову, пришли они и в пятый раз. Пришлось идти и в шестой. И оба раза ничем не отличались от предыдущего: немой серый валун, помеченный на одном конце «ноги». Зайцев физически чувствовал его тяжесть. Ее тяжесть. Ему казалось, что если бы он попытался сдвинуть Марию Петрову, то не смог бы.
И опять Зайцев садился на стул перед койкой. Поправлял на плечах белый халат, выданный очередной нянечкой или медсестрой. Клал на колени папку. Опять говорил, стараясь, чтобы в голосе было как можно больше мягкости и как можно меньше мужественности. Опять чувствовал, как он сам неуместен. Весь как есть: с прущей из подбородка щетиной, твердыми мышцами, низким голосом. Он поймал себя на мысли, что даже сидит – плотно прижав локти. Чтобы ни одна молекула запаха не выскользнула из-под пиджака.
Пиджак стараниями Сашкиной матери каждое утро превращался в Самый Чистый Пиджак Советского Союза. Сашка больше не появлялся: мать, видно, была строгая. Зайцев уже выучил, что нанята она вовсе не кухаркой, а нянькой, и звали ее Матреной. А больше слова из нее было не вытянуть. Зайцев и спрашивать перестал.
Вторая же, та, что была представлена кухаркой, звалась Катериной. Она тоже появлялась изредка. Шмыгала, стараясь, чтобы ее не заметили. И тоже будто набрав в рот воды.
Зайцев уже понял, что обеим нужны деньги, совсем немного. И не нужны вопросы, совсем не нужны.
Пускай. Он не возражал.
Возражали женщины, Матрена и Катерина. У них обнаружился свой кодекс чести, и брать деньги даром он не позволял. Кухарка каждое утро раскладывала обычный зайцевский сухарь опрятным веером на салфетке. А нянька – за неимением у Зайцева детей – обрушилась на пиджак. На ночь вывешивала проветриться, а с утра торжественно вносила распяленным на вешалке, пахнущим невским ветром. Колотила деревянной спинкой щетки, потом перехватывала щетку, обметала щетинистой. После чего царь-пиджак занимал спинку стула.
Но здесь, в палате Петровой, Зайцеву все равно казалось, что от пиджака несет козлиным мужским духом. И он опять прижимал локти. И пробовал говорить. Мягко, мягче.