Опять за окном то трепались на ветру ветки. То било солнце. То сеялся дождь. Питерское лето спешило показать все, что умеет, и желательно в течение одного часа.
– Снимки посмотрите, – тихо уговаривал Зайцев. – Это просто карточки. Это совсем не то же самое, что лицо.
И чувство беспомощности захлестнуло его – опять.
Он вспомнил фотографию Петровой в деле: круглое личико, круглые брови, круглый нос, две косы, берет. Девочка с рабочей окраины.
И другая фотография – уже снятая Крачкиным: то же лицо превратилось в кровоподтек, губы разбиты. И мертвый взгляд.
– Я знаю, о чем говорю. Поверьте.
И тут же заткнул сам себя: «Ты знаешь? Ты ей это говоришь?»
– Мне самому бывает трудно смотреть на место преступления, – мягко поправился он. – А на фотографии когда, то уже не так. Вроде как не совсем уже настоящее. Что? Что? – Приподнялся Зайцев. Вытянул шею. Ему показалось: прошелестел голос. Напряг слух. Халат соскользнул.
– Ножницы, – прошептал утес, не шелохнувшись.
– Там? Тогда? Были ножницы? – осторожно спросил он.
– У сестры возьмите.
Зайцев вышел в коридор. Вернулся, держа ножницы за холодные лезвия.
– Дайте.
– Не дам, – просто ответил он. – Вы что за глупость задумали?
Клекот. То есть изобразила смех. И вдруг повернулась всем телом. У Зайцева на миг перехватило дух. Но лицо ее уже не было той маской с крачкинской фотографии. Отеки спали. Синяки пожелтели. На губах, носу, лбу, щеке черные ниточки швов.
Зайцев заставил себя смотреть, не отводя глаз, – как смотрел бы на женщину в трамвае. Или в магазине. На любую.
Она посмотрела ему в лицо. Убедилась, что взгляд у него… никакой. Взгляд прохожего. И это ее, видимо, успокоило.
Она рывком спустила вниз голые ноги. Несколько мгновений посидела, повесив голову, точно заново привыкая к силе земного притяжения. Две косы висели плетьми.
– Не дадите ножницы?
– Нет, – мягко сказал он. Твердо сказал он.
Она кивнула.
– Ладно. Сами тогда.
– Что?
– Остригите мне это.
Она чуть мотнула головой. Косы качнулись. Видимо, заплетала одна из нянечек. На концах были завязаны трогательные голубые бантики. У Зайцева сжалось сердце. Он помнил дело: ей семнадцать лет.
– Ну, – велела она.
Он сел рядом. На расстоянии. Она вздрогнула. Но не двинулась с места. Угрюмо смотрела на свои босые ступни, маленькие и квадратные.
– Мария Николаевна, посмотрим снимки. Просто кивайте мне, если узнаете. Этого будет достаточно. Это трудно. Но это необходимо. Чтобы негодяи были изолированы от общества. – Он кашлянул. – Или даже уничтожены. Совсем.
– Совсем?
– Физически. Расстреляны.
Она опять уставилась на ступни.