Меня более не интересовал секрет Ляльки Кукаразовой и ее посетителей, потому что будь он даже воплощением моих самых отважных грез, он не имел более никакого значения. Я вспомнил Женю из больницы, который думал о смерти, и что-то больно укололо меня в грудь. Если жизнь была бессмысленна, то смысла не было и в смерти. Была только безграничная пустота. Пустота, пустота, пустота.
Губы мои все же дрогнули, и я крепко прижал ладони к ледяному лицу. Все тело передернуло мощным всхлипом, но я подавил порыв заплакать в голос. Меня никто не должен был обнаружить. Тогда нашли бы маму, и она принялась бы утешать меня. Но она не смогла бы меня утешить. Потому что отныне никто не мог меня утешить. Впервые я понял, что такое одиночество. Подлинное и беспросветное.
Всего несколькими предложениями Борька сумел посеять во мне сомнение. С неким удивлением я осознал, что никогда ранее не испытывал этого чувства. И тут оно появилось как гром среди ясного неба. Как громадный слизняк, выползший из-за угла и затмивший своим жирным, неприглядным телом солнце. Не зубастый и не когтистый, а просто склизкий и огромный, тихо подавляющий все остальное.
«Что, если он станет еще больше, этот слизняк?» – подумал я с ужасом. Хотя трудно было себе представить более черное состояние, чем то, в котором находился сейчас я. Папа… Одна мысль о нем доставляла мне удушающую боль. «Он предал меня», – думалось мне само собой, хотя я сопротивлялся всеми силами подобным мыслям. «Он предал меня и маму. Он предал всех на свете. Всех на свете».
И тут слезы наконец покатились по моим щекам, как водопад из колючих льдинок.
Меня нашли, когда уже начало смеркаться. Я был совсем окоченевшим и околевшим и не смог сам забраться обратно наверх. Что и в бодром состоянии оказалось бы весьма сложным ввиду отсутствия лестниц. Около моста скопилось немало народу, и вскоре подоспели пожарники с сиреной.
Тут я немного очнулся. Все-таки не каждый день становишься виновником такой суматохи.
Пожарники выудили меня из моей добровольной темницы и хотели уже везти на обследование в больницу, как я окончательно ожил. Куда-куда, а в больницу я точно не собирался отправляться. При одной только мысли о холодных, пустых коридорах, Женьке и Дараганово, которого мне тогда наверняка было бы не миновать, мне стало дурно. Так что я подловил подходящий момент, когда толпа рассосалась, а пожарники были отвлечены никак не поддающейся выдвижной лестницей, и смылся в ближайший подъезд.
Мне было стыдно за такое неблагодарное поведение, но объясняться перед мамой мне казалось чем-то невозможным. Переждав недолгий переполох, последовавший за обнаружением пропажи спасенного, легкие ругательства в мой адрес и отъезд пожарной машины, я шнырнул на улицу и украдкой пробрался до своего двора.