Я торопливо отвел глаза, но Василек не заметил резкого перепада моего настроения и продолжал щебетать.
– Она снова катается туда-сюда, и теперь лифт застрял между первым и вторым этажом. Наверное, она что-то не то нажала случайно.
Думать о черной лошади, нажимающей кнопки в лифте, мне не представлялось возможным. Слишком болезненно этот образ отзывался сейчас в моем сердце. Меня словно носом тыкали в нечто на веки утерянное. Я больно закусил губу.
– И еще! – торопился Василек сообщить мне побольше новостей, заметив мое кислое настроение. – Мирон пропал!
Это, разумеется, зацепило мое внимание. В непризрачности Мирона пока, к счастью, сомневаться не приходилось.
– Что значит, пропал? – строго спросил я.
– Пропал – и всё, – пожал плечами Василек и поправил дуршлаг на голове. – Я уже третий день не могу найти его.
– А где ты его искал?
Василек посмотрел на меня, как на слегка помешавшегося.
– В его квартире, конечно, – пояснил он. – И на чердаке. Мистер Икс тоже говорит, что не видел его.
Мне снова стало плохо. И от рассказов Мистера Икса, и от факта пропажи того, кто мог бы меня развеселить лучше всех остальных. Я съехал в полулежачее положение и натянул одеяло до самого носа. Василек явно списал мою подавленность на болезнь и предпочел далее бодро орошать меня своими историями и стишками. Я слушал его краем уха, а мой взгляд то и дело зависал на дуршлаге, притягиваемый им как магнитом, и в первый раз в жизни я заметил, что завидую Васильку.
Вслед за Васильком ко мне подтянулись и остальные ребята подъезда. Не хватало только Гаврюшки, и я долго не решался спросить о ней, заранее опасаясь ответа. Но в конце концов Макарон сам завел разговор о сестре.
– Уже который день где-то шляется, – отчеканил он словами своей мамы.
Макарон решался вставлять словечки и фразы тети Светы только в ее отсутствие и всегда выглядел при этом неумелым актером. Почему-то взрослые говорили очень много всего такого, чего не хотели слышать из уст своих чад.
Я припомнил, что до определенного возраста просто принимал эту несуразицу за данность и относил подобную речь к сугубо взрослым привилегиям типа сигарет, алкоголя и кофе. Но в один прекрасный день в моей голове что-то щелкнуло, и я понял, что нас, детей, держат за дураков. За маленьких неполноценных идиотов, которые должны еще дозреть до того возраста, в котором им разрешатся разного рода извращения.
Тогда этот взрослый говор мигом потерял для меня какую-либо привлекательность и вызывал только сожалеющую ухмылку. Самое прекрасное в этом чувстве было то, что всякие тети Светы и тети Юли ничего не подозревали о нашем детском превосходстве. Им и не приходило в их крашеные головы, что мы вовсе не жаждем стать такими, как они. Рабами своей мнимой свободы.