— Наговорите, Андреи Дмитрич, — вскинулся Гринька.
— Или забыл, как заступничал за него? — не отставал Андрей.
— Ну, было. Так и он нам помог.
— Выгодно, оттого и взял, — подал голос Илья. — Ишачите с Ольгой круглый год. Где ему других таких найти. А чуть хворь подступила, он и зубы показал. Ты на него не особо-то надейся. Нас держись.
История эта стала известна всем. И Гриньке с Ольгой, конечно же, в первую очередь. С тех пор они перестали смотреть на Ляпаева как на благодетеля, а себя — считать сирыми и обязанными хозяину.
— Сижу, — всполошился Макар. — Николка, поди-ко, управился, хворь-то будто рукой сняло.
— На лов? — спросил Илья.
— Не-е, дома переночуем. Прасковья баньку седни пообещала. Спину ей помылю да потру. А не то и позабудешь, как бабой пахнет.
— Ты у нас один при деле, — в тон ему откликнулся Илья, — остальные — холостежь.
— Глянь-ко, и пра… — удивился Макар. — Женить вас надо.
— Андрей Дмитрич погрозился Глафиру взять.
— С Андреем-то дело проще. С Гринькой канитель. Ему двухметровую девку надо, а то и не дотянется…
— А мне маленькие ндравятся, — серьезно отозвался Гринька и обернулся к шутникам.
— Не дергайся, сейчас закончу. — Андрей раздвоил бинт и стянул концы узлом. — Через недельку можешь тачку катать.
— Целую неделю еще?
— Или невтерпеж.
— Так Ляпаев…
— Ништо! — успокоил его Иван Завьялов. — Хозяину малость хвост прищемили. Сейчас он сговорчивый. В межпутинье опять хамить начнет.
— Нам, главное, вместе держаться.
— Правильно говорит Андрей Дмитриевич. — Это Илья. — Можно так прищучить…
Когда все ушли, Андрей подумал, что люди вокруг него собрались надежные. Он с благодарностью подумал о своих городских товарищах: молодцы, что Завьяловых сюда нацелили. Иван — просто клад: спокоен, рассудителен, прошел боевое крещение, а самое главное — свой он среди пришлого люда. Стоит лишь слово ему сказать, стеной за него встанут. Ватажники — почти пролетарии. Вот уж кому терять нечего.
Андрей посмотрел в окно: мимо медпункта прошла Глафира. Она скосила глаза на оконце, приметила Андрея и, игриво вскинув головку, застрочила каблучками дальше.
«К Резепу, — догадался Андрей, — спелись. Два сапога пара».
Он был рад, что их связь не пошла дальше двух-трех ничего не значащих и к ничему не обязывающих встреч.
Но всякий раз, вот так случайно встречаясь, он не может спокойно смотреть ей в глаза, полные гнетущей, глубоко запрятанной скорби. Слова могут обманывать, поступки — тоже, но глаза — нет. А они говорят, что было в жизни Глафиры очень трудное, даже трагическое. Что — Андрей не знал, но был уверен, что не всегда жила она припеваючи, а потому и не было к ней той неприязни, какую он испытывает к людям с чужой ему нравственностью.