— Иди порадуй самого, — отослал плотовой Глафиру и направился к прибывшим.
Когда он подошел к ловцам, дед Позвонок поинтересовался:
— Чой-то народу не густо. Можеть, праздник какой запамятовал я?
— Дураков не сеют, они сами нарождаются, — с издевкой отозвался Резеп. — Хотят выше хозяина быть, голодранцы.
— Али набедокурили что? — любопытствовал дед Позвонок. Он ничего про вчерашнее не знал: в селе не был, а стаи его — в стороне от ловецких дорог.
— Дурному, дед, воля, что умному доля: сам себя погубит. — Это Тимофей. — Самовольничают. Копейке не рады, рубли хотят.
Дед Позвонок опять ничего не понял, но почуял неладное: что-то мужики надумали, да и ватажников ни одного не видно. Неужто побросали работу? Догадка поразила старика, и тут память вернула его к дням прошлым, на Золотую яму, где братья Крепкожилины сшиблись. В тот раз не то Илья, не то кто другой ловцов мутил. Унюхав неурядицу, дед насторожился.
Тимофей к тому времени наполнил носилки селедкой и попросил:
— Помог бы, дед, до весов стащить.
— Мне, мил человек, и свою-то невмоготу. Отпомогался.
— Сейчас Гришку пришлю, — Резеп скрылся в казарме, а некоторое время спустя оттуда повалили мужики.
Тимофей, довольный собой, усмехнулся: кончилась канитель. Ишь как табуном валят — покричали да и образумились.
Но дальше пошло все наперекосяк. Ватажники шли молчком, встали стеной округ Тимофея и носилок.
— Помогли бы, мужички, — чуя недоброе и стараясь спрятаться за напускным спокойствием, попросил Тимофей.
Никто ему не ответил. Под гневливым обстрелом множества глаз Тимофей подумал с тоской: будут бить. И Резеп струхнул, а потому, чтоб как-то снять напряженность, предложил Тимофею:
— Дай-ка я помогу.
Чтоб плотовой взялся за носилки — никто из рабочих и даже дед Позвонок не помнил. Выходка Резепа вначале озадачила, а потом развеселила людей, сбила остроту момента.
— Во, столковались.
— Два сапога пара.
— Поганят общее дело.
— На любом поле дурная трава случается.
— Ни стыда, ни совести.
Осудчивые слова не пронимали ни Резепа, ни Тимофея. Носилки за носилками они таскали мимо возбужденных ватажников на весы, потом в лабазы, к чанам, сливали в них сельдь.
Дед Позвонок поначалу ловил на себе гневные взгляды промысловых, потом те вроде бы запамятовали о нем, весь гнев свой обрушили на Резепа и Тимофея. Но хулиганские выкрики работных камнем ложились на сердце, и старику казалось, что они насылаются ему. Он бездвижно сидел на бударке, бессильный оградить себя от обидных слов. Накричал сгоряча на внука за то, что тот приволок носилки. Мученье его кончилось тем, что он, не желая бесчестия, неприметно для толпившихся на приплотке, отвязал чалку и оттолкнулся от причала.