— Иди, — тихо отозвался Дмитрий Самсоныч. — Душегубец мне не сын.
— И ты туда же! А не кажется ли тебе, отец, что дело рук не рабочих и ловцов, а кого-то из вашей же компании?
— Цыц! — озверел старик. Он никогда не отличался неспешностью суждений. И хотя твердо знал, что нетерпимость — противна духу христианства, буйного нрава переломить не мог, а тем паче в той обстановке, которая сложилась ныне.
— Кому-то спать не давали Ляпаевские промысла, а виноватят совсем других, — зло продолжал Андрей. — Ни Макару, ни Кумару богатства эти не достанутся. Эти не жадничают. И народ они не завидливый.
— Али вы бессребреники? Деньги вам не нужны? Пошто бунтуете тогда?
— Свое требуют люди, заработанное!
— Жили, слава богу, не требовали ничего, покуда тебя не было. Убирайся подобру-поздорову, пока колодки не набили. А не то понюхаешь сибирщины.
После ухода Андрея Дмитрий Самсоныч долгое время не мог обрести спокойствия: нервно вышагивал по горенке, углубившись в мысли, забыл даже о Меланье, которая, как всегда в присутствии мужа, неслышно двигалась по дому, исполняя свои нехитрые и вместе с тем нескончаемые обязанности хозяйки. В какой-то момент старик позабыл даже о меньшом непутевом сыне, думал о Якове, не переставал дивиться его поступку.
Сегодня утром повстречал старика Резеп и ехидненько, змеем ядовитым прошипел:
— Дела-то творятся, Дмитрий Самсоныч, ушам своим не поверишь. Слыхал?
— Че там? — насторожился старик, зная пакостный характер плотового.
— Яков вчерась к исправнику приходил. Жалобился на пожар и намекал, что и поджог на вашем промысле, и убивство мово хозяина — дело рук Андреевых дружков. Вот оно как!
— Будя болтать-то.
— Крест святой — не вру.
«Что это, брехня али правда? — думал старик, отрешенно уставясь в окно. — Да и не дурак Резеп, чтоб брехать, потому как завсегда могу Якова спросить. Другой раз мог соврать, а тут… Так неужто Яков на брательника этак? Ну, пусть непутевый, пусть супротивник, дак ведь брат, кровь родная. Знать, наследство ему застило глаза? Выходит, прав Андрей-то, и Ляпаева свои же укокошили? Зависть-то порой раньше человека родится, а завистливый человек страшнее волка лютого». Так, путаясь в догадках, размышлял старик, а Яков в ту пору, довольный вчерашним разговором с Чебыкиным, хлопотал на промысле, который отныне считал только своим, потому как Чебыкин дал понять, что согласен с Яковом и что Андрея оставлять в Синем Морце нельзя.
6
Работный люд, непривычный к безделью, встретил весть о прекращении остановки на промысле, как светлый праздник. И супротивничали-то всего несколько дней, а утомились изрядно. Кроме давно выработанного обыкновения постоянно быть при деле, давило на мужиков сознание, что каждый упущенный путинный день — прямой для них убыток и что этот ущерб непременно окажется несколько позднее, а точнее, в зимнюю безрыбицу — для ловцов и вмежпутинное — для пришлых.