Когда они уехали, а Алена вышла подоить корову, мать присела рядом с Андреем, уронила сухие руки на столешницу и беззвучно заплакала.
— Не надо, мам.
— Как же это, Андрюшенька? Дом опостылел, что ли? — Она утирала слезы уголком передника, — Жил бы в городе, что ли, не стоило приезжать-то.
— Надо, мама. Прошу тебя, поверь мне. Надо. А работать у отца на промысле не буду. Мне противно видеть, как наживаются люди, обманывают, обвешивают, обсчитывают, покупают подешевле, сбывают подороже… Не останавливаются ни перед чем: человека могут угробить, убить!..
— Что ты говоришь, Андрюша?..
— А разве с Максутом по-человечески обошлись?
Мать неслышно плакала, сын обнял ее за плечи, уговаривал:
— Ты у меня хорошая, мам. И я не буду как они.
— Да-да… — тихо соглашалась она. — Яков — весь в отца. Жестокий, грубый…
— Я не дам тебя обижать, мам.
— О себе подумай, Андрюшенька. Не уживетесь вы с отцом. Ой, грех-то какой…
— Все будет ладно, мама. Вот увидишь, и работу я найду себе.
12
В тот же день Андрей пошел к Ляпаеву, но дома его не застал. Да и Пелагеи не видно было: то ли вышла куда, то ли хлопотала где по хозяйству.
Глафира, завидя его, просветлела лицом, торопясь, через голову сняла с себя стряпной передник, поправила рассыпавшиеся прямые волосы.
— Что же вы, Андрей Дмитриевич, не приходили? Дядя вас так ждал.
— Собирался, но так уж сложилось.
— Раздевайтесь, проходите, Андрей Дмитриевич, — Глафира называла его по имени-отчеству, что было ново и непривычно. Оттого Андрей застеснялся и не называл ее, потому как отчества не знал, а просто называть ее по имени считал в таком случае неприличным.
— Да я на минутку. Мамонт Андреич нужен.
— Сейчас и придет, — поторопилась уверить Глафира и подвинула высокий, с гнутой спинкой, стул. — Садитесь, коли не желаете пройти в переднюю. Как привыкаете в селе?
— Мне что привыкать, — усмехнулся Андрей. — Я здешний. Это вам в диковинку.
— И не говорите, Андрей Дмитриевич, скука ужасная. Дядя и Пелагея — люди не первой молодости. Хоть бы вы заглядывали вечерами.
— Постараюсь, — Андрей поднялся и взялся за дверную скобу. — Пойду я.
— А то посидели бы, Андрей Дмитриевич.
Ей нравился этот неожиданно оробевший молодой человек, было легко разговаривать с ним. Это не Резеп, который всю дорогу от города до Синего Морца говорил только о рыбе, деньгах, о своем хозяине, нахально смотрел в глаза и многозначительно, липко улыбался. Резеп возле Андрея — что лопата рядом с иконой.
И Андреи, ничего не ведая о прошлом Глафиры, думал: какая приветливая, симпатичная девица, надо непременно бывать у них. Так размышлял он, выходя с ляпаевского двора. И тут его повстречал одноглазый Кисим. Он заметно постарел: седые, но как и прежде, прямые жесткие волосы, пучки глубоких морщин, высохшая жилистая шея — все это пришло к нему в последние годы — были непривычны для Андрея, и он не узнал бы Кисима, если бы не мертвый глаз.