И не стало работы, почти никакой. Теперь, когда кругом кипела ненависть, когда все могло измениться за один час, когда крестьянские восстания в деревнях открыли дорогу иконоборцам и те толпами хлынули на городские улицы, бросая камни в окна, сжигая религиозные картины и вдребезги разбивая статуи, состоятельные люди не очень-то хотели выставлять напоказ свое богатство, заказывая фрески. И конечно, не было новой работы в церквях, чьи стены оголились и их замазали белой штукатуркой. Кругом закрывались мастерские художников. А за единичные заказы — жалкие книжные гравюры или вывески для постоялых дворов — приходилось бороться, и в жесткой конкурентной борьбе Гольбейн подошел к черте, казавшейся ему пределом.
А какие надежды кружили ему голову! Но три года назад все планеты сошлись в созвездии Рыб и наступила эра хаоса и разрушения. Это случилось, когда Магдалина не вылезала из его мастерской, с готовностью драпируя свои обнаженные формы каким-нибудь клочком бархата или шелка для позирования. Когда было достаточно работы и он мог объяснить, зачем содержит натурщицу. Когда он просто не мог справиться со всеми заказами. Когда иллюстрировал Новый Завет в переводе Лютера на немецкий, который издавали Адам Петри и Томас Вольф, а от последнего, самого обаятельного в Базеле человека, озорного невысокого блондина с огромными зубами, сверкающими глазами и темным родимым пятном на щеке, помимо ухмылок и благодарности за то, что художник его лучшее издание сделал еще удачнее, Гольбейн получил и дополнительные деньги. На них он накупил Магдалине платьев, и еще осталось Эльсбет на хозяйство. Что ж, по крайней мере он выполнил хорошие работы.
Гольбейн толком не читал раньше Новый Завет (латынь он знал не очень хорошо; за это его особенно высмеивал кружок гуманистов, собиравшийся у издателя Иоганна Фробена). И он рисовал на пределе. Он впервые мог передать божественную правду, действительно, как он теперь знал, заключенную в Библии, не прибегая к помощи священников или проповедников, рассказывавших ему, как они ее понимают. Он почувствовал себя просвеченным, очистившимся, преображенным правдой.
Когда начались беспорядки, Ганс Гольбейн благоденствовал дольше остальных — он работал над заказом на фрески для ратуши. Но бюргеры испугались смелых рисунков, выполненных им для последней стены, — лицемерные, хотя и почтенные иудеи отшатываются от Христа, который, указывая на блудницу, предупреждает их: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». И лицемерные, хотя и почтенные, бюргеры разорвали с ним контракт. Они предпочли голые стены сомнениям в их искренности. И деньги кончились.