— И вот, однажды… я проснулась и поняла, что бегу по кругу, и меня засасывает воронка пьяного безумия и грязи, болота, из которого не выбраться. До меня дошло, что ты действительно не вернёшься, и я… я вдруг захотела убежать. Мне было все равно куда, главное, подальше отсюда и туда, где меня никто не знает, где я смогу отмыться и все забыть. Но… мне не дали уйти. Тот, кто лежал рядом, — Ая выпустила из себя громкий, рваный, натужный выдох, — очередной кредитор… показал, что мои желания ничего ни для кого не значат. Он оттр*хал меня так, что я рада была выброситься из окна, если бы смогла до него доползти. Бил и тр*хал, тр*хал и бил. Вливал в меня водку, поливал ею, смывая кровь, а когда я очнулась… не знаю, сколько прошло времени… не смогла открыть глаз. Пока ползла до двери, на ощупь, «отключалась», наверное… долго ползла… или мне так только казалось… и ещё казалось, что за мной по полу тянется след из дешевого бухла и спермы, что во мне не осталось ни капли даже собственной крови — всё чужое, искусственное, разлагающее мое тело. Я оставляла за собой слизь, уменьшаясь в размерах. Не осталось ни единой причины, ради которой стоило меня любить, выбрать меня ради чего-то хорошего, светлого, ради которой… я возненавидела тебя за это. И захотела воздуха: другого, абсолютно не связанного с тобой. А может, я просто захотела жить.
Костю перестали рвать на куски её признания. После «мне не дали уйти» отказали все болевые точки, и он, как ни странно, почувствовал себя прежним. Хладнокровным и расчетливым с*киным сыном, наполненным доверху ледяной яростью. Она не жарила его тело, не горячила мысли, она помогала ясно видеть то, о чём рассказывала Ая и понимать, что он убьет тех ублюдков. Каждого. По отдельности. Выдавит глазные яблоки, вырвет глотку, достанет сердце, отрежет х*й и бросит рыбам.
Он не будет спешить. Спешить в этом деле нельзя. Он сделает всё тщательно, красиво и со вкусом. Вкус будет незабываем. Рыбы подтвердят.
— Ты никого не описала.
— Да? — Ая потерла мокрое пятно, ощутив, наконец, влагу. — У первого был шрам на верхней губе. Будто кусок кожи в форме треугольника вырвали. И глаза разные. Зелёный и голубой. А тот, кто последним был… я плохо помню, но у него, кажется, нет одного пальца на руке, а на второй — наколка: знак бесконечности, но с какой-то надписью.
— Где именно?
— На предплечье. Да, на правом.
— А палец, какой отсутствовал?
— По-моему, большой.
Косте всегда везло. Последнего он знал.
— Милая, я хотел, чтобы ты кое-что запомнила, запиши, если надо, но не забывай никогда. Слушай меня, слушай внимательно. Моя причина — это ты. Вся, до самой последней капли чего бы то ни было. И если ты состоишь из неправильного состава — мне плевать. Для меня любой твой состав — правильный, он бальзам для меня. И именно в нём растет наш ребёнок. Успокойся, Голубоглазка, не плачь больше. Я вобрал всю твою боль, каждая её точка — на моих запястьях. Не сомневайся. Я смогу найти любое противоядие от всех несчастий. Все мои мечты — светлые и связаны лишь с тобой, сцеплены, спаяны намертво. Когда я вернусь, я докажу тебе это. Буду ползти за тобой на голом брюхе, не останется сил в руках — зубами буду выгрызать путь. Всё будет хорошо, моя ласточка, я все исправлю. Ты главное, верь и береги малыша. Ты сильная. Вспомни, как уделала меня.