Эти три письма, которые бабушка спрятала под подушки на печке, я читал по несколько раз в день и запомнил их наизусть. О, как я ждал приезда мамы!
Весна того года стала началом моих первых поэтических восторгов. Хотя это может показаться и смешно, но ведь все начинается с зернышка. Упав на землю, оно или прорастет, или зачахнет. А все началось с того, что однажды субботним днем нас всем классом повели за выгон, где колхозники на тракторе пахали землю. Это было так интересно! Мы видели, как, вгрызаясь в землю шипами чугунных колес, трактор тянул за собой трехлемешный плуг и отворачивал жирные черные пласты. Потом чумазый тракторист, остановив трактор, заправлял его бензином. Учительница объясняла, как работает трактор. Мы ходили за ним до тех пор, пока из-за кладбища не показалась новая группа из второго класса школы и нас отправили домой.
Я не раз видел, как дедушка и отец пахали землю. Лошадь тащила за собой соху или плуг, но разве можно было сравнить лошадь с трактором, который тянул за собой сразу трехлемешный плуг, оставляя после себя отвалы черных глыб жирной земли.
Перед тем как распустить нас по домам, учительница сказала, что в понедельник мы должны принести маленькое сочинение по русскому языку, в котором рассказать о том, как пашет трактор.
Мое восторженное сочинение дедушка выслушал угрюмо. Но когда вечером, перед тем как полезть на печку, я прочитал ему четыре строки стишка, он погладил меня по голове, вздохнул и похвалил. Я написал:
Трактор пашет, трактор пашет,
Трактор песенки поет,
Трактор пьет бензинчик чистый
И в движение идет.
Сейчас мне даже стыдно вспоминать этот поэтический примитив, но тогда учительница поставила мне за него «оч. хор.». И, пожалуй, справедливо. Ведь в нем уже есть рифма и ритмика, значит, потянула меня какая-то сила свое воображение втиснуть в рамки стихосложения. Мне было даже горько и обидно, что некоторые ученики нашего класса не поверили, что этот стишок сочинил я сам.
После окончания первого класса я принес табель, в котором по всем предметам у меня стояли «оч. хоры», и положил его на стол перед дедом. В те далекие тридцатые годы старики очков не носили, а поэтому свою дальнозоркость они, как могли, компенсировали тем, что удаляли на расстояние вытянутой руки от глаз бумажку с текстом. И на этот раз дедушка, отставив подальше мой табель, прочитал его, от всей души похвалив меня.
Очередное письмо из Сибири меня огорчило. Мама писала, что отпуск отцу и бесплатные билеты могут предоставить только глубокой осенью, где-то в ноябре, а то и в декабре. Сообщала она так же и о том, что скоро за мной в Пичаву должна приехать из Бобрика-Донского тетушка и забрать меня туда на все лето. Об этом они, очевидно, списались раньше. Я и сейчас не знаю, с какой целью дядя Вася, родной брат отца, и тетка вздумали хлопотать о моем усыновлении. Очевидно, и на этот случай была какая-то договоренность с моим отцом и мамой. Моего согласия на усыновление никто не спрашивал, а поэтому узнать об этом мне было и горько, и обидно. Не хочется даже вспоминать о трех месяцах моих душевных мук и мытарств, которые я пережил летом.