Юдейр чертыхнулся, потерев щеку (вернее, всю левую половину лица), куда его ударила Бану. Ладно бы просто ударила – Юдейр стерпел бы, избей она его хоть до смерти… А чего он хотел? Чего ждал, заходя так далеко? Обсуждать и осуждать приказы госпожи и командира! Сам виноват, что тану прогнала его. Навоображал невесть что, идиот! Думал, стал к ней ближе только потому, что она села с ним за один стол? Или потому что говорила почти как с другом или младшим братом? Или потому что видел ее и прикасался к ней?
Идиот! Дурак! Болван! Что бы кто ни говорил, он был ближе к Бану! Он был к ней ближе любого в этом лагере, она сама так сказала! И тану тогда еще его похвалила – дескать, знает, когда можно открывать рот… Недели не прошло, он открыл, когда не положено. И шаткое, зарождавшееся расположение, которого он так отчаянно алкал, подорвано.
А ведь это раньше он был подле нее один такой. А теперь еще этот Раду прилепился, как банный лист… Сам слово сказать боится, а от танши ни ногой. Ну как Бану теперь ему, Юдейру, велит держаться в двадцати шагах? Замена-то ему вон, под боком.
Да, в собственных мыслях он уже давно зовет ее «Бану» – так, как на его памяти позволяли себе только тан Сабир и Русса-Акбе. А ведь если подумать, он, Юдейр, даже не Акбе – не водный сын и не бастард какого-нибудь тана или лавана. Оруженосец, рядовой, безродный.
Юдейр был обязан Сабиру жизнью. Среди подобранных в обучение таном сирот Юдейр был, пожалуй, таким же обыкновенным, как и все. Счастливой случайностью можно объяснить то, что именно его Яввуз Грозный выбрал в оруженосцы дочери. Однако сколь бы ни оставался Юдейр оруженосцем, а, не считая командиров среднего и старшего звена, все войско уже не первый месяц почтительно держало дистанцию. И его возвышение было от и до благоволением госпожи. В любом другом случае подобное осознание с годами прибавило бы ему раздражения, усталости, может, даже ненависти к благодетельнице. Но сердце юноши билось ради Бану, и это меняло все.
Юдейр уперся точкой между бровями в основание кисти, сжав зубы, – он никогда не дотянется до той, которая прогнала его в минувший вечер, будто сказав: «Ты ничего не значишь для меня». Той, для которой он до последнего дня останется самым преданным псом: скажет загрызть врага – загрызет; скажет перчатки принести – подаст.
Пожарище за спинами уходящих дальше на юг пурпурных зияло черной меткой. Высоко поднимался дым пепелищ, далеко разнося плач женщин.
Предвосхищая дальнейшие события, Бансабира велела пятисотенному отряду конников на самых быстроногих скакунах с ревом атаки подходить к стенам очередного осажденного города, бросаясь на ворота, и тут же отступать. А ночами, когда обе стороны засыпали, Бану отправляла к крепости другой отряд, из наиболее неприметных и ловких – собирать рассеянные обороняющимися стрелы. Ох, как дорого они скоро будут стоить.