История подтверждает эту связь. Распад европейской средневековой ойкумены в один миг породил время, когда национальные государства — в первую очередь Франция при помощи легистов Филиппа Красивого — порывали с высшей властью империи и утверждали новое право, согласно которому каждый король является «императором» в своей отколовшейся и полностью оформившейся нации. Но можно было бы с полным правом отметить, что эта узурпация вызвала другую, бывшую чем–то вроде исторической мести: уже внутри суверенных, освободившихся от империи национальных государств отдельные люди провозглашали себя суверенными, самостоятельными и «свободными», отвергая любую высшую власть и утверждая атомистический и индивидуалистический принцип, лежащий в основе «демократических» систем.
Поэтому органическая реконструкция заявляет о двойном процессе интеграции: национальная интеграция через признание принципа надындивидуальной власти как основы органической и сословной формы политических и социальных сил внутри каждой отдельной нации; наднациональная интеграция посредством признания принципа власти, который должен возвышаться над каждым народом как над элементом определённого государства. Если эти предпосылки не будут выполнены, мы окажемся в области бесформенного, случайного, неустойчивого. Вряд ли здесь сможет идти речь о единстве в высшем, органическом смысле. Здесь мы снова сталкиваемся с затруднительным вопросом всей этой проблемы. Уже в силу самого пути вышестоящей природы эта власть не может иметь чисто политического характера, что уже исключает любое решение в духе бонапартизма или плохо понятого цезаризма. Что же тогда может стать сущностной, внутренней основой нового порядка?
Такая основа должна быть дифференцирована, так как она должна дать собственный облик европейскому единству, так как она должна гарантировать, что речь идёт о Европе — о «нации–Европе» — как о целостном организме, отличающемся от других, неевропейских организмов и противопоставленному им.
Допущение, что этой основой могла бы быть только культура, по нашему мнению, иллюзорно, если культуру понимать в обычном, интеллектуалистичном и современном смысле. Можно ли говорить сегодня, например, о типично европейской культуре? Ответить на этот вопрос утвердительно было бы рискованным, и причина этого лежит в «нейтрализации» (как выражался Кристоф Штединг) современной культуры. Эта культура стала независимой от любой политической идеи, она является «частной» и одновременно космополитичной по своему устремлению, она не имеет своего направления, она антикомпозиционная, субъективистская и даже в своих «положительных» и научных формах безлика и именно что нейтрализована. Только в искажённом смысле нивелирующего «тоталитаризма» в Европе можно было бы попытаться утверждать в противоположность этому идею абсолютного политически–культурного единства. Во всяком случае, утверждения, что соглашения и заседания более или менее согласных с такой идеей интеллигентов и литераторов что–либо могут сделать для подлинного, мужественного европейского единства, нужно считать знаком поистине легкомысленного и дилетантского мышления.