В комнатенке тепло от буржуйки и светло. Никого нет. Через секунду вбегает отец Петр. Я шарахаюсь от него в сторону, словно черт от ладана, зажимая порез рукой.
– Господи! Как же тебя так угораздило-то? Дай посмотрю! Оставить тебя нельзя ни на минуту.
Опешив, смотрю, как он ловко отрывает полоску от полотенца и заматывает мне ладонь.
– Прижми туже, а я принесу бинты да зеленку. Надо же рассадил-то как. Эх ты, растяпа. Да чего смотришь-то так на меня? Держи сильнее, чтобы кровь перестала идти. И крестик свой убери за пазуху, а то вывалился, – он выскакивает на улицу.
– Это не крестик! Это паук! Подарок сына!
Ведь у меня травма головы, я умирал несколько раз. Чего удивляться происходящему? Присаживаюсь на стул, ногой задвигаю осколки стакана под стол. Передо мной, оказывается, лежит старая газета. Странно, почему не заметил ее сразу? Мое внимание приковывает заголовок «Ребенок умер, отравившись грудным молоком пьяной матери». Чуть ниже вырван клочок. Зачем-то лезу в карман и нащупываю там бумажку, вынимаю и разворачиваю. На куске газетного листа написано простым карандашом: «ул. Пролетарская, дом 74. Кудрины Галина и Роман». Зверь внутри меня заходится безумным смехом.
Порыв ветра срывает последние пожелтевшие листья с дерева и, закручивая их в небольшую воронку, уносит в сторону. Холодная изморозь покрывает городскую окраину. Мерзко, сыро и холодно. Серый безжизненный вечер подходит к концу, отдаваясь во власть влажной осенней ночи. По моему промокшему насквозь капюшону стекают струйки дождевой воды. Я стою вдалеке от полуразрушенного и покосившегося барака. Этому дому на вид лет сто, не меньше. Он поделен на четверых хозяев. В одной части точно никто не живет: окна заколочены, на двери висит замок. С этой же стороны вход в ту часть, которая мне нужна. В разбитом окне, затянутом полиэтиленом, тускло горит свет. Двор похож на городскую свалку: мусор выкидывается прямо рядом с развалившейся верандой. Вместо огорода – заросли сухого репейника высотой в человеческий рост, чуть дальше виден раскидистый клен. Решаю дождаться темноты в этих дебрях. Сухая одежда и машина ждут в двух кварталах отсюда. Порыв ветра окатывает меня крупными дождевыми каплями. Внезапно открывается дверь. Она распахивается так резко, будто ее вышибли пинком. Долговязый пьяный мужик в семейных трусах с матерной бранью вываливается на крыльцо, закуривает сигарету и, шатаясь маятником в разные стороны, босиком начинает неуверенное движение в мою сторону. Он останавливается метрах в двух, делает очередную затяжку и начинает отливать, что-то бормоча себе под нос. Смотрю с презрением на это подобие человека. Почти совсем стемнело. Из открытой двери доносится детский плач. Я уже был здесь прошлой ночью, наблюдал за этой семейкой. Последние сомнения разбились, словно Титаник об айсберг, когда я увидел, как эти горе-родители валялись в пьяном угаре на полу, а их двухгодовалый ребенок сначала надрывисто кричал, а потом свернулся калачиком и, засунув большой пальчик в рот, уснул на грязном, старом, валяющемся словно половая тряпка свитере. Вы спросите, куда смотрят соседи? А часто ли вы сами лезете в чужие семейные проблемы? Всем же все равно. Кроме меня. Так как всем есть, что терять, а мне – нет.