Первым не выдержал Диллон. Не донеся ложку до рта, он повернулся к Боггзу:
— Ну ладно, кончайте играть в молчанку. Сейчас обед, время общения, а не самосозерцания. Все уже давно болтают, что у вас что-то не так. Может, сами расскажете, в чем дело?
Боггз отвел взгляд в сторону, а Голик уткнулся в свою тарелку. Диллон не повышал голоса, но нетрудно было видеть, что он раздражен.
— Говорю вам, поделитесь со мной, братья. Вы хорошо знаете меня и, стало быть, понимаете, что меня не переупрямить. Я чувствую, у вас что-то стряслось, и хочу вам помочь, всего лишь помочь. — Огромный кулак Диллона лег на стол рядом с его подносом. — Оставьте греховные помыслы, очистите свою совесть. Расскажите, что случилось.
Рейнз помялся, потом бросил вилку и отодвинул свой поднос к середине стола.
— Значит, ты хочешь знать, что произошло? Скажу. Я уже понял, как здесь надо жить. Никогда не думал, что придется учиться такому, но вот пришлось. Я ничего не имею против темноты, я привык ко вшам, мне наплевать на изоляцию и на глупую трепотню, будто бы в машинном отделении живут привидения. Но мне надоел Голик, — выпалил Рейнз и кивнул в сторону Голика, который с блаженным выражением лица как ни в чем не бывало уписывал за обе щеки свой обед.
Диллон повернулся к Боггзу:
— И ты тоже так думаешь?
Боггз еще с минуту беспокойно ковырял в своей тарелке, потом поднял голову:
— Я тут ни при чем. Не я заварил кашу. Я просто хочу работать, как все, и благополучно дожить до конца своего срока.
Диллон, опершись на стол, подался вперед; стол опасно заскрипел под его тяжестью.
— Я спросил, что ты сам думаешь об этой истории?
— Ладно, скажу. Скажу. Слушай, этот тип сошел с ума. Мне наплевать на то, что говорит Клеменз или что написано в казенных бумагах. Он самый настоящий псих. Может, раньше, когда его только приволокли сюда, он таким не был, но сейчас он псих. Не знаю, планета на него так повлияла или наша жизнь, а может, и то и другое. И бегает он, как сумасшедший, а от него потом воняет. Я с ним больше никуда не пойду. Ни на берег, ни проверять шахты, никуда. И никто меня не заставит, — вызывающе закончил он. — Я знаю свои права.
— Свои права? — Диллон чуть заметно улыбнулся. — Ну да, конечно, твои права. — Он повернулся к Голику. — А ты ничего не хочешь сказать в свою защиту?
Голик поднял голову и по-идиотски оскалился. На его толстых губах повисли остатки пищи. Потом он равнодушно пожал плечами и снова уткнулся в тарелку.
Внимательно проследив за реакцией Богтза и Рейнза, Диллон сказал:
— То, что Голик не любит болтать, еще не означает, что он сумасшедший. Может, он просто неразговорчивый. Честно говоря, мне всегда казалось, что он выражает свои мысли не хуже любого из нас. Мы все не ораторы.