Удивительно, но этот вопрос он уже задавал ей предыдущим днем в обед, и Белинда, решившая, что старец, вопрошая, лишь отдает дань вежливости, чинно пояснила, что, мол, все хорошо: теплая комната, постель, еда и медикаменты — все есть. И, значит, все хорошо, спасибо.
Шицу — его имя указал ей проводник — так ничего и не ответил. Вчера, равно как и сегодня, она сидела под деревом у его коврика (минут двадцать, не меньше) и все ждала фразы: «Что ж, хорошо, ступайте. Дайте знать, если что-нибудь понадобится», но старик словно забыл про нее — не то принялся медитировать, не то все еще чего-то ждал. И, неспособная подняться и уйти без его указки, она сначала слушала, как трепещут на ветру оставшиеся на полуголых ветвях листья, затем принялась обеспокоенно ерзать на комковатой земле, после чего и вовсе наглым образом уставилась на Мастера:
— Можно я пойду?
И он промолчал вновь.
Она продержалась, таращась на луг, еще пару минут, после чего, чувствуя себя глупо и неудобно, поднялась и зашагала прочь.
А сегодня история повторялась.
«Чего ты хочешь?»
Когда они перешли на ты?
Вчера на той ветке, которая склонилась над его головой, было больше листьев — от нечего делать она их сосчитала. Было шестнадцать.
Сегодня осталось четырнадцать.
Что ответить старику? Чего она хочет? Да ничего — все есть. Вот уже пару дней она каталась сыром в масле: ее хорошо кормили, позволяли спать в теплой комнате, с утра приносили новые коренья для мазей, после оставляли в покое. Не ругались, когда она шаталась по монастырю, путаясь под ногами у монахов, не гнали, когда глазела на тренировки послушников, высматривая среди мужских голов, ирокез Рим, не сделали выговор, когда обнаружили стоящей ночью на крыше, откуда она рассматривала стелившийся до горизонта горный пейзаж.
А пейзаж, к слову сказать, завораживал и днем, и ночью, однако ночью он смотрелся уж вовсе сказочно, и, глядя на черные гребни гор, очерченные лунные светом, (ей) отчего-то верилось в духов.
Да и вообще. Этим утром — утром третьего дня в монастыре — она вдруг поймала себя на мысли, что ей здесь однозначно нравится — здесь хорошо. Завораживал размеренной монотонностью храмовый уклад, сытной и даже вкусной казалась постная еда, румяными и здоровыми лица крепких парней — тех самых, что тренировались с восхода и до заката. Она бы так не смогла. Нет. А они не только могли, но при этом выглядели… умиротворенными? Да, несмотря на изнуряющие тренировки, выглядели так, будто делали в жизни что-то очень важное и нужное, что-то очень правильное. И она им завидовала. Завидовала монахам, слушающим ветер за надежными стенами монастыря, завидовала тому, что ночью они ходят по освещенным факелам коридорам, и тому, что по утрам вдыхают запах сосен, мороза и кедров. Ступают босыми ногами по снегу, выдыхают изо рта клубы пара и видят вокруг спокойные доброжелательные лица. Лица тех, кто не судит. Лица «своих».