Вот бы и ей просто жить, как они. Ни о чем не волноваться, не беспокоиться — просто жить. Выходить утром на припорошенную снежком землю, прогуливаться по ней, оставляя за спиной цепочку темных следов, слушать звенящую, отражающуюся от булыжников тишину. Может быть, даже тренироваться — странная мысль, — …чуть-чуть. С утра на зарядку, в обед на пробежку, вечером на медитацию, а после в теплую комнату, где уже ждет на печке горячая кружка с чаем. Кинуть бы туда щепоть ароматной травы и капнуть меда, укутаться в одеяло и…
Лин вдруг поняла, что так и сидит возле Мастера Шицу, безмолвно мечтает, смотрит на луг и одновременно тонет не то в мечтах, не то в иллюзиях о несбыточном.
«Блин, неудобно-то как…»
А время будто застыло.
«Дура, ты ему скажи уже что-нибудь».
А вот и мы — да здравствует, херня.
«Что ему сказать? У меня все есть».
«Ну, так и скажи, что все есть, а то вдруг он из-за тебя просидит тут до заката. Не поест, пропустит свои медитации, промолчит, что давно жаждет покурить. Проклянет тебя еще заодно…»
Не проклянет. Такие не проклинают. И вообще, с Мастером Шицу спокойно — такой не обидит словом.
А вот ответить бы все равно нужно. И Белинда вдруг, сама того не ожидая, призналась:
— Я хочу покоя.
— Покоя?
Старик ожил. Не выказал возмущения, что слишком долго ждал ответа, не ерзал, потому что у него затек зад, но заинтересованно взглянул на нее.
— Да, покоя. В голове. У меня его никогда нет, понимаете? Там будто все время чей-то голос — мой и… как будто не мой. Не знаю, как объяснить. Я постоянно чего-то боюсь и всегда волнуюсь. Да, покоя.
Шицу внимательно смотрел на Белинду пару минут, а затем вновь превратился в статую. Не хлопнул ее по плечу со словами «А-а-а, я знаю, о чем ты!», не убедил «Мы с этим легко справимся», не поддержал беседу словами «Продолжай, мол» — нет, просто замолчал, смежил веки и впал в прострацию.
Черт, не стоило ей изливать душу. К чему ему ее горести и беды? Наверное, он все-таки спрашивал про ее нужды, а вовсе не про то, что делается где-то там — в бедовой голове.
Стало неудобно, грустно и чуть-чуть обидно. Ее, конечно, принимают в незнакомом месте, но навряд ли ей тут рады — вежливость. И Лин принялась оправдываться:
— Нет, вы не думайте, у меня все есть. Это я так — что-то разболталась. И я уйду (когда?)… скоро. Ребра подживают. Не быстро, конечно. Без таблеток спать у меня все еще не получается, и вертеться на кровати я не могу, но… я уйду. Не буду злоупотреблять гостеприимством.
Он это хотел услышать?
Блин, кажется, она дурнее паровоза: чем дольше он молчит, тем больше она путается в мыслях.