— Когда в улусы приходит черная оспа, — заговорил он, — ламы велят улусникам молиться хозяину всей земли, бурхану Манджушри. Ламы шепчут священные заклинания, лепят из теста страшного черного человека, тащат его на закрытых носилках в степь, бросают в жаркий костер. Вот и все, говорят ламы, больше не бойтесь, злой дух сгорел, золу его размел ветер, болезни не будет. Но ламы говорят, а болезнь все ходит по юртам, душит старых и малых, метит людей своей корявой тамгой...
— Для бедных старая жизнь была куда хуже черной оспы, — продолжал в тишине седой Цырен. — Мы думали, старая жизнь сгорела в большом пожаре, который, гляди, сколько лет шумел по всей земле... Много хороших людей погибло... У меня сухие глаза, боги не дозволяют бурятам плакать по мертвым. А думаете сердце не стонет? Стонет... Дамдин, сын мой, погиб... Лушахон, невестка моя, вдовой осталась, внучок Егорка сиротой стал... Еще маленько скажу. Надо не сидеть, как глиняный бурхан в божнице. На краю этой глубокой ямы, перед светлым солнцем клянусь, перед богами, перед всеми людьми... Пусть слышит вечное небо, пусть слышит широкая земля... Дружными руками будем новую, светлую жизнь строить. Так я сказал?
Цырен разволновался. Расстрелянных помянули добром мужики из Красноярова, из Воскресенского, сказал горячее слово Семен Калашников, который хоронил отца и брата.
— Луше шибко тяжело сейчас, то есть Лукерье Егоровне... — сказал под конец Семен. — И мне тоже, понятно... Кому легко-то, братцы?.. Перед гробами родных, перед всеми товарищами мы с Лукерьей Егоровной обещаемся быть достойными ихней светлой памяти...
Когда русские и буряты три раза дружно выпалили из винтовок в воздух, уже стемнело... Гробы опустили в могилу, засыпали гулкой, твердой землей, получился невысокий холмик. Люди стали расходиться. Луша сказала Фросе, чтобы шла к ней домой.
— А ты?
— Я скоро... Мне тут надо побыть. Иди, я скоро.
Все ушли, стало совсем темно. Луша упала возле могилы на колени, долго беззвучно плакала. Слезы падали на мерзлую землю, на одеяло, в которое был завернут Егорка.
Фрося вместе с матерью и белобрысой сестренкой Лелькой перебрались на жительство к Лукерье. Когда собирала в хозяйской зимовейке свои небогатые пожитки, Лука неотступно был там, старался разжалобить ее: на кого, мол, покидаешь, Ефросиньюшка, кругом жулики, все растащут, хозяйство прахом пойдет, разорение... Фрося не глядела на Луку, не поднимала головы, делала, что ей надо. Хозяин силком усадил ее за стол. Он был возбужден, дышал тяжело, руки тряслись.
— Слухай, девка, — заговорил он. — Подумай, на что замахнуться отчаялась... На фарт свой, на счастье женское. Не скачи по-блошиному, обмозгуй все, потом решайся. — Голос у него смяк, подобрел. — Я тебя не на грех какой сомущаю... Фросенька, лапочка... Эва, каким ласкательным словечком обозвал. И завсегда так у нас будет — мир и благодать. Не в полюбовницы заманиваю медовым пряником. Погляди, девка, ведь вдовый я, сирый... Ни бабы у меня, ни ребятенков, один-одинешек... Глаза у Луки покраснели. — Неужто у тебя жалости ко мне нету? Пойдем к попу, чтоб все по христианскому закону... Хозяйкой станешь, хватит тебе в работницах маяться-надрываться, чужих коров доить, чужие огороды поливать, чужое исподнее стирать. Сколько хошь батраков у тебя будет, не сумлевайся, владей да приказывай. Навроде царицы станешь, али бурятской ханши.